Назад в библиотеку

Н.В.ГОГОЛЬ В НЕМЕЦКОЯЗЫЧНОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ
Тарасова Е. К.

70-90 годы ХХ века


ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

Глава 1. Новые и новейшие методы и направления немецкоязычного гоголеведения

1.1.Общая характеристика состояния современного литературоведения в странах немецкоязычного региона

Формально-аналитическое направление
Структурно-семиотические концепции
Интертекстуальный / интердискурсивный анализ

1.1.1. Структурный психоанализ

1.1.2. Новейшие толкования творчества Гоголя в рамках постструктурализма

1.2.Философско-антропологическое направление

1.2.1. Рецептивная эстетика

1.2.2. Экзистенциальная критика

Глава 2. Вопросы биографии и творческого метода Н.В.Гоголя в немецкоязычных публикациях после 1970 года

2.1. Биографические работы

2.2. Роль комического в повестях Гоголя

2.3. Драматургия Гоголя

2.4. Особенности стиля и языка произведений Гоголя

Глава 3. Рассмотрение религиозно-философских проблем мировоззрения и творчества Н.В.Гоголя в современной немецкоязычной среде

3.1. Духовно-нравственное начало в творчестве Н.В.Гоголя

3.2. Философская проблематика

3.2.1. Антропологическая тематика

3.2.2. Тема смерти

3.2.3. Эстетика

3.3. "Шинель"

Заключение

Примечания

Библиографический список использованной литературы


ВВЕДЕНИЕ

В конце нашего столетия по-прежнему велик интерес к творчеству Н.В.Гоголя как в России, так и на Западе. Причину этого следует видеть не только в вечной "загадке" гоголевского таланта, но и в непреходящей современности произведений русского писателя. Перемены, произошедшие в XX веке в жизни людей, часто заставляют современного человека задуматься над вопросами, ответы на которые сокрыты в художественном наследии русской классики XIX века. Русская классика, и в том числе творчество Н.В.Гоголя, привлекает к себе внимание не только соотечественников, но и западных читателей и исследователей литературы. Кажется не случайным, что во второй половине ХХ века Гоголь был буквально открыт заново на Западе. Многочисленные публикации, постановки гоголевских пьес, создание фильмов свидетельствуют о повышенном интересе к русскому писателю и русской культуре в целом, что во многом связано с развитием славистики в западных странах (и в первую очередь в Германии) после 1945 года. На прошедшей в 1976 году в Венеции конференции "Н.В.Гоголь и европейская культура" ученые, художники, кинематографисты говорили об актуальности писательского и мировоззренческого наследия Гоголя для современного мира. Вопросы, затронутые Гоголем в его творчестве, особенно важны для современного человека. Как пишет Ю.И.Сохряков, "…творческое освоение художественного опыта Гоголя только начинается на Западе, и многим его творениям еще предстоит быть заново осмысленными в связи с происходящими во второй половине ХХ века социально-историческими и духовными изменениями"¹. Укрепляющиеся международные связи, обмен мнениями среди литературоведов также способствуют развитию современного гоголеведения.

V конгресс славистов Германии (09.-12.10.1990, Берлин) показал, что Гоголь принадлежит к русским классикам, пользующимся повышенным вниманием со стороны немецких исследователей. Что привлекает немецкоязычного литературоведа в творчестве Гоголя и что остается незаметным для его исследовательского взора, каковы особенности осмысления гоголевского художественного мира в иной культурно-языковой среде - эти вопросы актуальны для постижения в первую очередь своеобразия гоголевского таланта. Взгляд на русского писателя из другой, "инонациональной" сферы позволяет обнаружить новые аспекты в анализе и интерпретации мировоззрения и творчества писателя, наметить новые перспективы в изучении его художественного мира. "Иновременный, инонациональный контекст интерпретации позволяет выявить особую глубину классического текста, выходящую за пределы смысловой конкретики гоголевской эпохи, целый спектр новых образных смыслов и семантических полей, актуальных для современного читателя"². Кроме того, немецкоязычное литературоведение имеет, на наш взгляд, богатые и глубокие в философско-эстетическом плане традиции (берущие начало в сочинениях немецких мыслителей конца XVIII - начала XIX вв.), дополненные опытом различных западных школ и направлений, без которых немыслимо сегодняшнее изучение литературы на Западе. Такая серьезная литературоведческая база дает возможность исследователям Германии, а также Австрии и Швейцарии приблизиться к постижению идейно-художественных особенностей творчества Гоголя во всей их сложности и неоднозначности, чего часто нельзя сказать об англоязычных и других европейских исследователях писателя. Однако проблема герменевтических трудностей (необходимость перевода на другой язык, удаленность от временного и общекультурного контекста) рецепции русской классики в немецкой науке, безусловно, остается нерешенной.

Для исследования нами выбраны публикации последних десятилетий как наиболее актуальные с точки зрения современности и интересные новыми и оригинальными подходами к рассмотрению литературного произведения. Знакомство с современным западным (в первую очередь немецкоязычным) литературоведением, критическое усвоение его опыта представляется необходимым для дальнейшего развития отечественной науки.

Изучение восприятия творчества Гоголя в немецкоязычных странах неизбежно приводит к проблеме соотношения и связей русской и немецкой культур. Данная проблема, положенная в основу нашего исследования, входит в целый спектр актуальных для современного человека вопросов о духовно-исторических связях между Россией и Западом, а также о своеобразии русского культурного наследия. Неоднозначность решения этой проблемы может быть соотнесена с неоднозначным отношением самого Гоголя к немцам и немецкой культуре: с одной стороны, юношеское увлечение немецким романтизмом и немецкой эстетикой, восхищение средневековой немецкой архитектурой, воплощающей, по словам писателя, величие европейского духа, а с другой - отрицательные высказывания по поводу немецкого характера в переписке, иронические образы немцев в "Невском проспекте" и "Ревизоре".

На основании указанных проблем и аспектов нам представляется правомерным говорить об актуальности заявленной темы.

В то же время следует отметить, что восприятие личности и творчества Н.В.Гоголя в немецкоязычных странах в последние десятилетия ХХ века - тема сравнительно новая в гоголеведении и потому малоизученная. Специальных работ непосредственно по ней на данный момент не существует. Вместе с тем некоторые начинания и разработки данной темы можно обнаружить в ряде исследований как отечественных, так и западных авторов, посвященных, как пра­вило, рецепции Гоголя не только в немецкоязычных странах, но во всем зарубежном литературоведении, или достаточно удаленным по времени публикациям (XIX - 1960-е годы XX вв.) Отдельную группу составляют несколько рецензий на немецкоязычные работы в области гоголеведения последних лет. Остановимся на обзоре имеющих отношение к нашей теме публикаций.

Несмотря на то, что временные рамки нашего исследования ограничены последними десятилетиями XX века, обращение к характеристике первоначальных, сделанных не­мецкими критиками еще при жизни писателя, оценок гоголевского творчества имеет существенное значение для понимания специфики германской литературной критики, а также позволяет проследить зарождение основных тенденций восприятия русского писателя в Германии. В монографии немецкого автора Э.Райснера «Германия и русская литература. 1800-1848 гг.»³ рассматривается восприятие русской литературы первой половины XIX века, и в частности Гоголя, современной ей литературной критикой Германии. Райснер указывает, что имя Гоголя, наряду с именами Пушкина и Лермонтова, уже в начале творческого пути писателя было хорошо известно немецкой читающей публике. При этом отношение к Гоголю с самого начала носило двойственный характер - с одной стороны, горячего одобрения и сочувствия, а с дру­гой - неприятия гоголевской сатиры в обличении русской действительности. Нетрудно заметить в этой двойственности некое сходство с неоднозначными оценками Гоголя в русской критике 30-40 годов.

Первым немецким откликом на гоголевское творчество явилось сообщение петербургского корреспондента литературного журнала «Блеттэр фюр литерарише Унтерхальтунг»⁴, в котором подробно рассказывалось о постановке «Ревизора», только что осуществленной на петербургской сцене. Об этой рецензии Райснер пишет, что ее безымянный автор в целом характеризует премьеру как несомнен­ный успех молодого русского автора, но, вслед за русской критикой, отмечает якобы излишнюю резкость в обличении Гоголем жизни высших сословий.

Среди наиболее глубоких исследователей Гоголя при его жизни Райснер называет прежде всего Роберта Липперта, опиравшегося в своих статьях на высказывания В.Г.Бе­линского о гоголевском творчестве и видевшего в русском писателе, соответственно, «отца раннего русского реализма и натуральной школы». В целом же нетрудно заметить, что в XIX веке работы немецких авторов о русских писателях, как правило, имели информативный характер: перевод иностранной книги являлся прежде всего одним из способов познакомиться с культурой другой страны.

Более поздний период восприятия Гоголя в немецкой культуре освещен в диссертации У. Кирстена "Немецкий образ Гоголя и его традиции в споре реакции с прогрессом (1890-1960)⁵. В ней, как и в работе Э. Райснера, говорится о том, что Гоголь в сравнении с другими великими русскими писателями - такими, как Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов, - не вызывал столь большого интереса со стороны немецких исследователей, что объясняется преобладанием в его творчестве проблем, свойственных исключительно России, и сторонней позицией Гоголя в политических вопросах его времени.

Если первые оценки творчества Гоголя во многом повторяли мнение русских лите­раторов, то дальнейшее развитие литературно-критической мысли в Германии не могло не привести к появлению разнообразных и отличных от господствовавших в отечественном литературоведении направлений в изучении Гоголя.

Обзорные статьи и рецензии последних десятилетий, посвященные немецкоязычным публикациям о Го­голе, в некоторой степени отражают, хотя и достаточно фрагментарно, разносторон­ний и неоднозначный подход к личности и творчеству писателя, свидетельствуя в то же время о степени развития немецкоязычного литературоведения в целом.

Пожалуй, самой существенной по данной теме публикацией является книга немецкой исследовательницы Б.Зайдель-Дреффке "Основные тенденции международного изучения Гоголя во второй половине 20 столетия (немецкоязычные страны, США, Великобритания, Советский Союз)"(1992)⁶. Целью ее исследования явилось выявление основных направлений в гоголеведении 50-80-х годов, объединивших группы ученых как на Западе, так и в Советском Союзе. Важным достоинством книги является систематический и критический подход к рассматриваемому материалу, гармонично сочетающийся с объективностью авторских суждений. Указанные в работе литературоведческие направления сосуществуют, по мнению исследовательницы, на равных правах. В то же время в связи с изучением разных методов в гоголеведении автор отмечает наличие редукционизма - когда отдельные исследователи видят лишь свою концепцию в качестве единственно приемлемой. В качестве пояснения своей мысли Б.Зайдель-Дреффке приводит древний символический образ загадочного сфинкса, имеющего тело зверя и голову человека. По мнению исследовательницы, этот символ в некоторой степени поясняет связь и контраст между психоаналитическим и религиозным направлениями в изучении Гоголя. Разница между ними велика, но лишь общая картина приближает нас к "истинному" Гоголю, так же, как лишь целостный образ сфинкса предполагает раскрытие его загадки.

В вводной части дается общий обзор восприятия Гоголя в Германии, Австрии и Швейцарии. В Германии, как пишет Б.Зайдель-Дреффке, еще до 1945 года выявилось определенное тяготение к психологическим и религиозным интерпретациям творчества Гоголя. Славистика в Австрии и Швейцарии определена как сравнительно молодая наука, получившая развитие лишь после второй мировой войны и не сыгравшая значительной роли в гоголеведении. Для выбранной нами темы существенной является вторая глава книги, посвященная главным проблемам западноевропейского и американского гоголеведения после 1945 года. Автор упоминает наиболее значительные, с ее точки зрения, работы этих лет, вышедшие в немецкоязычных странах, Англии и Америке; примерно лишь третья часть всего материала приходится на немецкоязычные публикации последних десятилетий. Среди немецких биографических работ о Гоголе указаны монографии Р.-Д.Кайля "Н.В.Гоголь"⁷ (1985) и М.Брауна "Н.В.Гоголь. Литературная биография" (1973)⁸. Первая охарактеризована как "краткое собрание основных биографических фактов, позволяющих читателю приобрести самое общее представление о важнейших отрезках жизни великого русского писателя"⁹; в связи со второй справедливо замечено отсутствие единой концепции гоголевского образа, а метод автора определен как эклектичный. Констатация некоторых биографических фактов, как замечает Б.Зайдель-Дреффке, никак не связана в книге М.Брауна с анализом произведений. По мнению немецкой исследовательницы, хороших биографических книг о Гоголе существует очень мало, большинство из них носит чисто научный характер, а беллетристические описания вообще отсутствуют.

Б.Зайдель-Дреффке различает три основных направления в западноевропейском и американском гоголеведении: психоаналитический метод, изучение религиозно-философских аспектов в творчестве писателя и формальный анализ. Современная картина немецкого литературоведения представляется, конечно, более сложной - формальный анализ распадается на ряд во многом отличных друг от друга методов, а наряду с религиозно-философской тематикой немецкие исследователи обращаются к проблемам поэтики Гоголя - но с определением главных тенденций нельзя не согласиться. Психоаналитический подход к творчеству Гоголя получил распространение среди немецкоязычных авторов преимущественно в 90-х годах, поэтому в исследовании Б.Зайдель-Дреффке нашли отражение лишь работы англоязычных литературоведов в этом направлении. Вместе с тем дается подробная характеристика психоаналитическому методу, которому немецкая исследовательница посвящает также отдельную статью («Гоголеведение и психоанализ. История и современность»¹⁰). В статье ставится задача проследить историю темы и ознакомить читателей с характером дискуссий по проблеме правомерности психоаналитического подхода в литературоведении. Говоря о немецких работах в этой области, Б.Зайдель-Дреффке ссылается на упомянутую нами диссертацию У.Кирстена, в которой говорится, что ряд немецких исследователей первой половины ХХ века (О.Каус, Г.Геземан, Э.Кречмер) пытались представить Гоголя психически больным человеком. При этом в их работах отчетливо наблюдается непонимание как самой личности писателя, так и его творческого процесса. Но все же большая доля психоаналитических толкований личности и творчества Гоголя, судя по статье Б.Зайдель-Дреффке, принадлежит англоязычным работам. Среди немецких исследований последних десятилетий автором отмечена также вышеупомянутая литературная биография Гоголя, написанная М.Брауном, в качестве жизнеописания, в котором встречаются положения, близкие к психоанализу. Завершая статью, Б.Зайдель-Дреффке высказывает свое мнение по поводу психоаналитического метода в литературоведении. Ни безоговорочное принятие психоанализа в гоголеведении, ни его полное отрицание не дают, по словам автора, нужного положительного эффекта. Психоанализ в изучении Гоголя позволяет опробовать новый подход к творческому субъекту, но, с другой стороны, существует вероятность недостоверности биографических фактов, взятых как доказательства тех или иных предположений. Психоаналитические исследования, как считает Зайдель-Дреффке, не могут обладать стопроцентной достоверностью и объективностью. К тому же художник не всегда придает свои личные качества создаваемым героям: он может прибегать к прямой мистификации даже в мемуарах и письмах, как это делал сам Гоголь в переписке с друзьями. Автор статьи подчеркивает односторонность психоанализа: «…как человек не является только продуктом общества, так и сознание его не может определяться одной сексуальностью»¹¹. Новейшие немецкоязычные исследования свидетельствуют вместе с тем о постепенном вторжении психоанализа в литературоведение Германии.

Религиозно-философская проблематика в то же время всегда была близка немецким ученым, и Б.Зайдель-Дреффке указывает на ряд значительных немецкоязычных работ последних десятилетий в этом русле. При этом она устанавливает довольно широкие рамки для изучения религиозного мировоззрения Гоголя, объединяя церковные и святоотеческие мотивы с народно-мифологическими (имеются в виду образы нечистой силы в ранней прозе писателя). Само по себе такое сочетание является неправомерным, но этот подход вполне объясним разнообразием западных публикаций по религиозной проблематике. Автор книги делит все публикации на данную тему, вышедшие после 1945 года на Западе, на две группы: к первой относятся исследования, затрагивающие общие религиозно-философские и моральные аспекты творчества Гоголя, ко второй - попытки изучения (в духе компаративизма) отдельных библейских и церковных мотивов и реминисценций, народных легенд в произведениях писателя. В первую группу входят такие немецкие публикации, как книга Х.Шрайер "Религиозная картина мира у Гоголя и его литературное творчество. К вопросу о противоречии между искусством и тенденцией" (1977)¹² и статья В.Казака "Гоголь и смерть" (1979)¹³. Идею Х.Шрайер о повторении элементов средневековой мистики в творчестве Гоголя можно, по мнению Б.Зайдель-Дреффке, сравнить с теориями О.Шпенглера и Н.Бердяева. Автор книги считает неубедительным предположение Х.Шрайер о том, что именно в мире негативных, отрицательных свойств Гоголь показывает путь к божественному и абсолютному. "Стремление к созданию "абсолютного" в искусстве можно сравнить с притязанием на абсолютную истину в науке, которое до настоящего момента неизбежно заводило в тупик"¹⁴.

Во вторую группу исследований религиозной проблематики у Гоголя Б.Зайдель-Дреффке включает статью немецкого автора П.Тиргена "Шинель" Гоголя и Нагорная проповедь" (1988)¹⁵ и книгу швейцарского гоголеведа Л.Амберга "Церковь, Литургия и благочестие в творчестве Н.В.Гоголя" (1986)¹⁶. В статье П. Тиргена автор замечает недостаток внимания к смысловому плану повести за счет преобладания в интерпретации одной все определяющей идеи (анализ повести в контексте евангельских глав 5-7 от Матфея). Книга Л.Амберга определена как своего рода резюме, в котором сделана попытка ответить на большую часть вопросов, связанных с религиозной проблематикой у Гоголя. Б.Зайдель-Дреффке соглашается с мыслью Л.Амберга о первоочередной задаче Гоголя показать истинное предназначение Церкви и Литургии и ставит швейцарскому автору в заслугу его обращение к оставленным в критике без внимания "Размышлениям о Божественной Литургии". Немецкая исследовательница пишет, что сама она относится к религиозному мировоззрению Гоголя с особым интересом, так как именно духовное развитие писателя решительным образом определило эволюцию его творчества.

Гораздо более критичное отношение вызывает у автора книги формальный метод в изучении Гоголя, обращенный в первую очередь к языку и стилю и вместе с тем претендующий на объективность. На практике же объективность превращается в субъективность, ведь остаются без внимания как авторский замысел, так и читательское восприятие, и субъективный метод анализа текста и стиля полностью исключает соотношение с внетекстовой реальностью. По мнению Б.Зайдель-Дреффке, подобный формализм сужает взгляд на произведение. Определенный интерес формалистов к творчеству Гоголя объясняется большой ролью вещей, вещественных деталей в художественном мире Гоголя - ведь целью "новой критики" является анализ вещей в их вещественности. Англоязычные работы, как и в области психоанализа, здесь преобладают. Немецкий формализм в литературоведении имеет особые традиции, сформировавшиеся, как указывает Б.Зайдель-Дреффке, под влиянием русской "формальной школы", символизма и экзистенциализма. Понятие "структура", которое образует в философии экзистенциализма и феноменологии центральную категорию, применяется и конкретизируется на примере художественного произведения и его формальных элементов. Из рассмотренных исследовательницей работ, относящихся к формальному направлению, в последние десятилетия опубликованы диссертация Г.Хартманна "Образы героев и перспектива рассказчика в "Петербургских повестях" Н.В.Гоголя (1975)¹⁷ и книга И.Бока "Анализ сюжетных структур прозаических произведений на примере "Носа" и "Шинели" Н.В.Гоголя" (1982)¹⁸. Если Г.Хартманн пишет, по словам Б.Зайдель-Дреффке, в традиции "критической идеологии" и подчеркивает влияние общественных условий XIX века на сознание русского писателя, то И.Бок предлагает исключительно структуралистский анализ гоголевских повестей (текст - как система знаков), и работа его предполагает скорее лингвистическую, чем литературоведческую базу знаний. Однако, рассматривая произведение как некое единство (состоящее из знаковых символов) и не отдавая преимущество языку перед смыслом текста, И.Бок, как указывает Б.Зайдель-Дреффке, несколько "оживляет" свое восприятие Гоголя.

Завершая главу о западноевропейском и американском гоголеведении после 1945 года, Б.Зайдель-Дреффке уделяет несколько страниц анализу работ "Нестора немецкого гоголеведения" Д. Чижевского. Она подчеркивает их оригинальность и неподчиненность ни одному из вышеуказанных направлений. К основным темам исследований Д.Чижевского она относит стиль Гоголя, истоки мистицизма писателя, соотношение романтических и реалистических черт в его творчестве, гротеск. Обзор работ Д.И.Чижевского о Гоголе мы находим и в статье В.А.Врубель «Д.И.Чижевский и его статья «Неизвестный Гоголь"¹⁹, автор которой однако оставляет без внимания послед­нюю публикацию Чижевского, посвященную русскому писателю и посмертно опубликованную в 1978 году под названием «Да» и «нет» Гоголя»²⁰. Характерной чер­той исследовательской манеры Чижевского В.А.Врубель считает сосредоточенность на «стилистико-идеологическом единстве» в творчестве Гоголя. Этот исследователь, по мнению автора статьи, являл собой воплощение европейской, немецкой интеллек­туальной традиции. Среди особенностей статей Чижевского отмечаются внимание к «украшенному» романтическому стилю Гоголя, изобилующему метафо­рами, гиперболами, различными словечками (типа «даже»), странными фамилиями, производящими комический эффект, а кроме того - интерес к «идеологической программе» «космического сатирика».

Рассмотренная выше книга Б.Зайдель-Дреффке является на данный момент единственным в своем роде исследованием, хотя бы в некоторой степени освещающим состояние немецкого гоголеведения последних десятилетий. В ней дается не только реферативный обзор важнейших немецкоязычных публикаций, но и намечены главные направления и методы западного литературоведения, определение которых необходимо для понимания специфики восприятия Гоголя в Германии.

Небольшой обзор немецкоязычных публикаций о Гоголе содержится в уже упомянутой книге Л.Амберга "Церковь, Литургия и благочестие в творчестве Н.В.Гоголя". Интерес к Гоголю со стороны представителей различных методов - социологов, символистов, формалистов, психоаналитиков, толкователей абсурда - Л.Амберг объясняет принципиальной неоднозначностью этого писателя. Швейцарский исследователь различает два подхода к изучению гоголевского творчества: один из них состоит в применении к произведению мерки определенного актуального литературного направления, другой подход, предложенный Л.Амбергом в его книге, представляет собой разъяснение художественного и мировоззренческого самосознания писателя с помощью одного из его художественных мотивов. Л.Амберг уделяет внимание нескольким, наиболее значительным на его взгляд публикациям, среди которых вышеуказанные книги М.Брауна и Х.Шрайер, статьи о Гоголе Д.Чижевского, а также исследование Ф.фон Лилиенфельд "Гоголь как автор "Размышлений о Божественной Литургии"(1971)²¹.

Л.Амбергу представля­ется интересным сравнение отдельных мотивов «Выбранных мест…» с «Подражанием Христу» Фомы Кемпийского, проведенное Шрайер, а также изучение ею влияния свя­тоотеческих творений на мировоззрение и творчество Гоголя. Вместе с тем, швейцарский автор замечает, что в исследовании Х.Шрайер не затронута церковная и литургиче­ская тематика, причем за рамками книги остались «Размышления о Божественной Литургии». В связи с этим малоизученным произведением Гоголя Л.Амберг высоко оценивает статью немецкого теолога Фэри фон Лилиенфельд, в которой впервые в гоголеведении предложен научный анализ гоголевского текста «Размышлений…» и рассматривается генезис и богословско-историческое значение этого сочинения. Ав­тор статьи, как указывает Л.Амберг, считает особо важным тот факт, что Божествен­ная Литургия представлена в сочинении Гоголя с позиции предстоящего верующего человека. Ф.фон Лилиенфельд уделяет особое внимание стилю гоголевского сочинения и устанавли­вает использованные Гоголем источники, что является основой для дальнейшей характеристики «Размышлений…», выполненной уже Л.Амбергом.

"Литературная биография" Н.В.Гоголя, написанная М.Брауном, оценивается исследователем как весьма ценная и гармоничная картина гоголевского творчества, ориентированная в первую очередь на художественные и психологические закономерности. Швейцарский автор отмечает вместе с тем некоторую неполноту в привлечении М.Брауном гоголевских материалов: публицистика писателя - за исключением некоторых авторских комментариев - осталась вне рассмотрения.

В отечественном литературоведении последних десятилетий наметилось некоторое стремление проследить развитие западной мысли, связанной с русской классической литературой. При этом круг отбираемых для рассмотрения работ оказался весьма ограничен. В конце 70-х-начале 80-х годов были созданы три сборника реферативного характера, знакомящие с содержанием зарубежной критики, посвященной русской литературе и Гоголю в частности. Сборник "Зарубежное литературоведение и критика о русской классической литературе" (М., 1978) содержит две статьи, имеющие отношение к немецкому гоголеведению: в одной из них А.Б.Ботникова рассказывает о книге Б.Зелински "Русский романтизм"(1975)²², а в статье "Н.В.Гоголь в современной зарубежной критике" О.А.Седакова повествует о книге Х.Штольце "Восприятие Гоголя во Франции"(1974)²³. Два других сборника не доступны широкому кругу читателей. Сборник "Н.В.Гоголь в современном зарубежном литературоведении", созданный в 1982 году, в машинописном виде хранится в Институте мировой литературы им.М.Горького, а сборник 1984 года "Современные зарубежные исследования творчества Н.В.Гоголя" является его более кратким вариантом и принадлежит Институту научной информации по общественным наукам (ИНИОН). Это сборники рефератов, в которых зарубежные монографии о Гоголе представлены лишь описательно, в них содержится пересказ основных положений и выводов рассматриваемых работ, которым, как правило, не дается никаких оценок, не говоря о различении определенных литературоведческих тенденций. Следует лишь перечислить немецкоязычные публикации, уже известные узкому кругу специалистов благодаря данным реферативным обзорам. Это в первую очередь исследования авторов из бывшей ГДР, ориентированные на традиции советского литературоведения и потому не отличающиеся оригинальностью - "К проблеме "среднего героя" в "Петербургских повестях" Гоголя У.Кирстена²⁴ и "О восприятии творчества Гоголя в русской литературе рубежа веков" К.Эберт²⁵. Из работ западногерманских авторов выбраны статьи Ф.Дича "Начало "Сорочинской ярмарки"²⁶ и Б Зелински "Ревизор" Гоголя. Трагедия?"²⁷, а также вышеупомянутые исследования М.Брауна, Э.Райснера, Д.Чижевского, Х.Штольце (авторы рефератов - Е.Г.Владимирова, С.В.Рожновский, Н.Москалева, О.А.Седакова).

В 1985 году в юбилейном сборнике "Гоголь: история и современность" опубликована статья В.В.Бибихина, Р.А.Гальцевой и И.Б.Роднянской "Литературная мысль Запада перед "загадкой Гоголя", в целом критически и негативно оценивающая изучение Гоголя на Западе. Авторы статьи придерживаются мнения о том, что западным исследователям в принципе чужд поэтический мир Гоголя, и потому последние оказываются не в состоянии адекватно интерпретировать творчество русского писателя. "Гоголь-художник, принципиально полагающийся на читателя, уязвим для равнодушных к его идеалам интерпретаторов и легко поддается зачислению по чужому ведомству"²⁸. Из немецкоязычных работ довольно подробно разбираются книги Х.Шрайер и М.Брауна, а также упоминаются публикации Ф.Дича и Б.Зелински (все они уже указаны выше). Книга Х.Шрайер получает сравнительно высокую оценку на общем фоне анализируемых работ: "Шрайер с ее уникальной, пожалуй, позицией среди западных коллег по-настоящему принимает к сердцу намерение Гоголя воззвать "к прекрасному, но дремлющему человеку"…"²⁹. Х.Шрайер, по мнению авторов, разрешает проблему гоголевского комизма, сглаживает в Гоголе расхождение дидактического и художественного (что, как считают авторы, не совсем правомерно). В монографии отмечено и следующее противоречие: с одной стороны, автор указывает на благочестивую осведомленность в сочинениях христианских учителей веры, но с другой - считает гоголевский «мисти­цизм» «восстанием против окаменевшей в условностях, поверхностной религиозности того времени» и сближает «радикальные эсхатологические и экзистенциальные воззрения» Гоголя с романтическим христианством его ровесника Кьеркегора (в судьбе обоих мыслителей ей видятся важные параллели). Отмечается также, что, с точки зрения Шрайер, опутанность страстями - это главное зло в антропологии Гоголя, и именно смех разрывает паутину страстей. Однако немецкая исследователь­ница ни разу не вспоминает об образе «незримых миру слез».

Другие публикации немецких авторов не удостаиваются хоть какого-нибудь положительного отклика авторов обзора, и в них видятся исключительно недостатки. Так, книга М.Брауна полна "банальностей", авторы статьи упрекают исследователя в непонимании гоголевского комизма и в стремлении приписать Гоголю "психическую травму", причем последнее свойственно также, по их мнению, и Б.Зелински, который пишет об экзистенциальном страхе как главной теме творчества Гоголя. Немецкий славист Ф.Дич обвиняется в том, что предлагает свой метод - изучение отдельного структурного элемента - в качестве новейшего и универсального пути к постижению художественного предмета. Что касается общей характеристики западных публикаций о Гоголе, то авторы статьи высказывают критическое суждение о некоторой «высокомерно-снисходительной отстраненности» в тоне многих исследований, о нежелании приблизиться к личности Гоголя и отнестись к ней с пониманием, не скрываясь за схемой своей литературоведческой позиции. "Как можно было убедиться, артистический образ Гоголя окружен для западного литературного сознания атмосферой экзотичности; в нем подчеркивается архаика, его гораздо охотнее, чем других русских классиков, сближают с античной комедией и эпосом, с готическим средневековьем, с Ренессансом и барокко. А с другой стороны - ощущают в нем досрочного модерниста, который, перешагнув через современное ему искусство, оказался своим в XX веке, в обществе Кафки и Ионеско"³⁰.

На статье "Литературная мысль Запада перед "загадкой Гоголя", пожалуй, замыкается небольшой круг исследований, затрагивающих тему "Н.В.Гоголь в немецкоязычном литературоведении 70-90-х годов XX века". Представляется целесообразным дополнить сложившуюся картину рассмотрением нескольких рецензий на немецкоязычные публикации последних лет.

Биография Гоголя, написанная Р.-Д.Кайлем (Gogol. Rowolts monographien. Hamburg, 1985), нашла положительный отклик в статье М.Ю.Кореневой и С.А.Кибальник «Немецкая биография Гоголя» (Русская литература, N.2, 1992). Авторы подчеркивают, что Р.-Д.Кайль не пытается установить какое-то единственно верное понимание гоголевского творчества, но отмечает как данность, что, например, «Шинель» в ХIХ веке воспринималась как первый образец критического реализма, а в ХХ веке включается в один ряд с произведениями Ф.Кафки и С.Беккета (суждение авторов вышерассмотренной статьи В.В.Бибихина, Р.А.Гальцевой и И.Б.Роднянской здесь находит себе поддержку). М.Ю.Коренева и С.А.Кибальник, ссылаясь на фразу Набокова о том, что Пушкин для французов - своего рода русское шампанское, предполагают, что подобным образом Гоголь для немцев - это как бы русское пиво: как будто бы что-то знакомое (Жан-Поль, Гофман, другие немецкие романтики) и в то же время чужое. Объективность и краткость отмечаются как основные достоинства монографии Р.-Д.Кайля.

В рецензии А.И.Журавлевой на книгу А.Крживона "Комическое в повестях Гоголя" (1994)³¹ обращается внимание на то, что немецкий автор рассматривает не только формальные моменты, но и пытается опреде­лить некую логическую смысловую ось, объединяющую повести Гоголя. К достоинст­вам книги, по мнению рецензента, относятся продуманность ее структуры, а также ус­пешное достижение автором цели книги - предложить «модель для исследова­ния комического в прозаических текстах». Вместе с тем, А.И.Журавлева отмечает не­которую неясность в принципе отбора материала: почему именно повести Гоголя? Действительно, за рамками исследования остались как драматургия Гоголя, так и «Мертвые души». Рецензент задается вопросом: означает ли это, что автор предпола­гает жанровое влияние на природу комического или выбор повестей был предопреде­лен просто необходимостью физического ограничения материала? Вопрос о принципе отбора материала представляется не случайным. Даже на основании уже изученных и получивших отзывы немецких публикаций о Гоголе не­трудно заметить особый интерес исследователей Германии к раннему творчеству Го­голя (циклы «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород»), а также к произведе­ниям петербургского периода.

Исследование Л.Амберга не осталось незамеченным в среде германских спе­циалистов-гоголеведов и послужило одним из поводов к написанию рецензионной статьи Р.-Д.Кайля «На пути к новому облику Гоголя - Замечания по поводу новых публикаций»³². Ав­тор статьи отмечает уникальность рассматриваемой книги как первого системного изучения религиозной тематики у Гоголя. «Совершенно очевидно, что церкви, церковные праздники, религиозное поведение персонажей ни в коем случае не являются чертами местного колорита или бутафорией, и не случайно «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» первона­чально заканчивались сценой в церкви»³³. Р.-Д.Кайль подробно разбирает каждую из глав рецензируемой книги и отмечает, на его взгляд, наиболее перспективные для дальнейшего исследования мысли автора. При этом чувствуется интерес рецензента к наблюдениям о связях творчества Гоголя с немецкой культурой. Так, Р.-Д.Кайль с одобрением отзывается об указании Л.Амберга на следы влияния немецких романтиков, прежде всего Шеллинга, в эстетике Гоголя («Скульптура, живопись, музыка», «Об архитектуре нынешнего времени», «Жизнь»). По мнению Р.-Д.Кайля, Л.Амберг справедливо пи­шет о близости природы комического в «Мертвых душах» шиллеровскому определе­нию сатиры. В связи с образом Костанжогло (из второго тома поэмы), в котором наблюдается своеобразная связь христианского благочестия с богатством, определенная Л.Амбергом как причинная для самого Гоголя, Р.-Д.Кайль предполагает возможное влияние протес­тантской этики на мировоззрение Гоголя. Своеобразным пробелом в исследовании ре­цензент считает отсутствие биографического аспекта в рассмотрении проблемы встречи Гоголя с католицизмом. Р.-Д.Кайль согласен с определением «Размышлений о Божественной Литургии» как произведения, отражающего эстетический и нравственный идеал Гоголя, изобразить который писателю не удалось ни в беллетристике, ни в публицистике.

Другие рецензенты книги Л.Амберга также отзываются о ней в высшей степени положительно. Так, Ф.Гёблер считает главной заслугой Л.Амберга обстоятельный разбор "Размышлений о Божественной Литургии"³⁴, а К.Онаш считает исследование швейцарского автора достойным всеобщего внимания³⁵.

Итак, вышеприведенные монографии и рецензии немецкоязычных публикаций, посвященных жизни и творчеству Гоголя, в некоторой степени создают представление как о различных тенденциях в немецкоязычном гоголеведении, так и о непрестанном внимании немецких специалистов к русскому писателю. Однако отсутствие специальных работ по данной теме, узкий круг анализируемых исследований (нельзя не заметить повторение одних и тех же имен в разных обзорах) не позволяет в полной мере судить о развитии гоголеведения в Германии за последние десятилетия. Необходимо привлечение других, не менее важных немецкоязычных публикаций, внимательное изучение различных методов и тенденций в литературоведении Германии 70-90-х годов (а также Австрии и Швейцарии) и выявление актуальных направлений в изучении как Гоголя, так и всей русской классической литературы в этих странах. Отсутствие целостной картины состояния западного (и в частности немецкоязычного) гоголеведения приводит к ошибочным суждениям о восприятии Гоголя на Западе. Нельзя, например, согласиться с мнением, что для западного исследователя религиозно-нравственная проблематика у позднего Гоголя «остается специфически российской, а Гоголь - не вероучитель, а один из величайших художников мира…»³⁶. Как раз интерес к религиозным мотивам в творчестве писателя, а также к его идеологии является одной из характерных черт немецкоязычного гоголеведения последних десятилетий. Важно также отметить, что практически неизвестными для отечественного гоголеведения являются немецкоязычные публикации 90-х годов (хотя отчасти это связано с некоторым спадом интереса к Гоголю в Германии в последние годы и меньшим количеством работ о Гоголе по сравнению с 70 и 80-ми годами), достойные в то же время особого внимания как наиболее актуальные.

Таким образом, можно заключить, что состояние изучения восприятия Гоголя в немецкоязычном литературоведении на данный момент являет собой достаточно отрывочную и фрагментарную картину, далекую от целостного представления.

Целью нашего исследования является объяснение методологических и идейно-теоретических особенностей изучения Н.В.Гоголя в немецкоязычном литературоведении 70-90-х годов ХХ века.

В рамках работы предстоит провести методологический анализ немецкоязычных исследований о Гоголе, исследовать основные принципы рассмотрения биографии и поэтики Гоголя в традиционном немецкоязычном литературоведении, раскрыть особенности интерпретации немецкоязычными славистами основных религиозно-философских проблем мировоззрения и творчества Гоголя и в заключение отметить общие характерные черты изучения Гоголя в Германии, Австрии и Швейцарии, определив значимость и перспективность рассмотренных публикаций для дальнейшего развития гоголеведения и русистики в целом.

Предмет данного исследования - публикации авторов Германии, Австрии и Швейцарии, посвященные различным вопросам жизни и творчества Н.В.Гоголя. Для рассмотрения отобраны работы трех последних десятилетий (70-90-е годы) как наиболее актуальные и вместе с тем малознакомые отечественному литературоведению. Данный материал относится ко всему творчеству Гоголя в целом, включая публицистику и духовно-нравственную прозу, а также мировоззрение писателя. Исследовательская работа на кафедре славистики университета г.Регенсбург (Германия) позволила включить в диссертацию неизвестные русскому читателю публикации, впервые вводимые нами в научный оборот, а также глубже ознакомиться с состоянием современной немецкой славистики.

Что касается методики нашего исследования, то в диссертации сделана попытка объективно и вместе с тем критически показать своеобразие немецкоязычных исследований Гоголя. Методологический анализ строится на одинаковом внимании ко всем имеющим отношение к современному гоголеведению методам и школам изучения литературы на Западе. Мы не отдаем преимущества ни одному из упоминаемых методов, но стремимся к созданию общей картины западной славистики, которая объяснила бы особенности восприятия Гоголя в немецкоязычном регионе. Общий метод нашего исследования строится в соответствии с замечаемой как в отечественном, так и в западном литературоведении тенденцией к пониманию науки о литературе как "открытой системы", в которой взаимодействуют различные идеи и концепции; исходя из этого ни одну из теорий не следует считать главной и более авторитетной, чем другие. По словам В.Е.Хализева, "сегодняшней теории литературы следует быть максимально открытой, "распахнутой" навстречу самым разным концепциям и при том критичной к любому направленческому догматизму"³⁷. Таким образом, критика, присутствующая в диссертационной работе, направлена в первую очередь против одностороннего, категоричного и субъективного взгляда на жизнь и творчество Гоголя. Отсутствие внимания и уважения к гоголевской, авторской позиции в отношении исследуемого вопроса служит для нас также показателем неосновательного подхода к изучению писателя. В оценке немецкоязычных публикаций нами используются результаты исследований отчественных специалистов.

Основные методологические принципы работы - системность в расположении материала, антидогматичность в оценках подходов, реализуемых в рассматриваемых публикациях, диалогическая открытость.

Научная новизна работы обусловлена прежде всего обращением к малоисследованному, а отчасти и неизвестному в отечественном литературоведении материалу. Системное рассмотрение современной рецепции Гоголя в Германии, Австрии и Швейцарии, проведенное на основе методологического анализа западного литературоведения, впервые представлено в данной диссертации.

Практическая значимость исследования заключается в возможности использования как рассматриваемого материала, так и результатов его анализа в лекционных курсах истории русской литературы, спецкурсах и спецсеминарах по творчеству Н.В.Гоголя. Кроме того, материал диссертации может быть полезен для более глубокого знакомства с современным состоянием западного литературоведения и немецкоязычной славистики в частности. Результаты исследования имеют также значение для дальнейшего изучения русско-немецких литературных и общекультурных связей, в решении проблемы культурного диалога между Россией и Западом.

Диссертация состоит из введения, трех глав, материал каждой из которых систематизирован по определенному принципу (основные литературоведческие методы и направления, традиционный взгляд на биографию, поэтику и религиозно-философскую основу мировоззрения и творчества писателя), заключения и списка использованной литературы.


Примечания:
1 Сохряков Ю.И. Н.В.Гоголь и современная реалистическая литература Запада // Гоголь и современность. - Киев, 1983. - С.97.

2 Муренина Е.К. К вопросу о современной рецепции Н.В.Гоголя // Русская литература. - М., 1998. - № 4. - С.219-220.

3 Reibner E. Deutschland und die russische Literatur: 1800-1848. - Berlin, 1970.

4 Blatter fur literarische Unterhaltung. - № 226. - 14.08.1846.

5 Kirsten U. Das deutsche Gogolbild und seine Tradition im Widerstreit von Reaktion und Fortschritt. Diss. Philos. Fak. der Universitat Rostock. - Rostock 1964.

6 Seidel-Dreffke B. Die Haupttendenzen der internationalen Gogol'forschung in der zweiten Halfte des XX Jahrhunderts (deutschsprachiges Gebiet, USA, Gro?britannien, Sowjetunion). - Frankfurt am Main, 1992.

7 Keil R.-D. Gogol. - Reinbek bei Hamburg, 1985. - 158 S.

8 Braun M. N.V.Gogol. Eine literarische Biographie. - Munchen, 1973.

9 Seidel-Dreffke B. Ibid. S.61.

10 Зайдель-Дреффке Б. Гоголеведение и психоанализ. История и современность. // Русская литература. - Л., 1992. - №3 - С.122-129.

11 Русская литература. - Л.,1992. - С.128.

12 Schreier H. Gogols religioses Weltbild und sein literarisches Werk. (Zur Antagonie zwischen Kunst und Tendenz). - Munchen, 1977.

13 Kasack W. Gogol und der Tod// Russian Literature (1979) VII-VI, S. 625-663.

14 Seidel-Dreffke B. Ibid. - S.86.

15 Thiergen P. Gogols Mantel und die Bergpredigt//Gattungen in den slavischen Literaturen (Festschrift fur Alfred Rammelmeyer). - Koln, Wien, 1988. - S.393-412.

16 Amberg L. Kirche, Liturgie und Frommigkeit im Schaffen von N.V.Gogol. - Frankf. a.M., Bln., Paris, 1986. - 260 S.

17 Hartmann G. Figurengestaltung und Erzahlperspektivein N.V.Gogols "Peterbutgskie povesti". Diss. Philos. Fak. der Humboldt-Universitat. - Berlin 1975.

18 Bock I. Die Analyse der Handlungsstrukturen von Erzahlwerken am Beispiel von N.V.Gogols "Die "Nase" und "Der Mantel" (=Slavistische Beitrage, Bd. 156. - Munchen, 1982.

19 Н.В.Гоголь. Материалы и исследования. - М.1995. - С.188-198.

20 Tschizevskij D. Gogols Ja und Nein //Archiv f.d.Studium d.neueren Sprachen u.Literaturen. - 1978. - Bd.215, H.2. - S.347-355.

21 F. von Lilienfeld. Gogol als Verfasser der "Betrachtungen uber die gottliche Liturgie // Wegzeichen. Festgabe zum 60.Geburtstag von H.M.Biedermann. - Wurzburg, 1971. - S.377-404.

22 Zelinsky B. Russische Romantik. - Koln, Wien, 1975. - 522 S.

23 Stolze H. Die franzosische Gogolrezeption. Koln, Wien, 1974.

24 Kirsten U. Zum Problem des "mittleren Helden" in den Petersburger Novellen von Gogol // Wissenschaftliche Zeitschrift der Universitat Rostock. - 1972, №4. - S.393-399.

25 Ebert Chr. Zur Gogol`rezeption in der russischen Literatur der Jahrhundertwende // Zeitschrift fur Slawistik. - 1977, №6. - S.809-817.

26 Dietsch V. Der Anfang von "Sorocinskaja jarmarka" // Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen. - Braunschweig, Bd.213, 1976, 1 Halbjahresband. - S.74-94.

27 Zelinsky B. Gogols "Revizor". Eine Tragodie/ // Zeitschrift fur slavische Philologie. - Heidelberg, Bd.35, Heft 1, S.1-40

28 Бибихин В.В., Гальцева Р.А., Роднянская И.Б. Литературная мысль Запада перед "загадкой Гоголя" // Гоголь: история и современность. - М., 1985. - С.433.

29 Там же. - С.415.

30 Там же. - С.427.

31 Журавлева А.И. Новое исследование поэтики Гоголя (Krziwon Andreas. Das Komische in Gogols Erzahlungen. Peter Lang. Europaischer Verlag der Wissenschaften. Fr.am Main, Berlin. Bern. New York.Paris.Wien 1994) // Вестник МГУ, Сер.9 (Филология). - М.,1996. - №1. - С.176-177.

32 Keil R.-D. Auf dem Wege zu einem neuen Gogol-Verstandnis // Zeitschrift fur slavische Philologie.- 1989. - Bd.JL/1 - S.173-189.

33 Ibid. - S.179.

34 Gobler F. Rez. zu: Amberg L. Kirche, Liturgie und Frommigkeit im Schaffen von N.V.Gogol.// Welt der Slaven, Jg.34 (1989), №1. - S.194-196.

35 Onasch K. Rez. zu: Amberg L.<…>// Zeitschrift fur Slawistik 34 (1989), №1. - S.154-155.

36 Журавлева А.И. Указ.соч. - С.176.

37 Хализев В.Е. Теория литературы. - М., 1999. - С.10.



ГЛАВА 1

ОСНОВНЫЕ МЕТОДЫ И НАПРАВЛЕНИЯ НЕМЕЦКОЯЗЫЧНОГО ГОГОЛЕВЕДЕНИЯ 70-90 ГОДОВ



1.1. Общая характеристика состояния современного литературоведения в странах немецкоязычного региона

Приступая к рассмотрению изучения творческого наследия Н.В.Гоголя в свете как новейших, так и традиционных методов немецкоязычного литературоведения, нельзя не обратиться к общей картине современного западноевропейского литературоведения. Это позволило бы увидеть характерные черты современного литературоведческого процесса, определить причины их появления и наметить главные тенденции в их развитии, что оказывается необходимым при анализе современных немецкоязычных публикаций о Гоголе. Своеобразие восприятия немецкоязычными литературоведами творчества русского писателя в первую очередь обусловлено той спецификой западноевропейского литературоведения, которая определилась в последнее время.

Разнообразие и независимость литературоведческих концепций и методов, отмечаемые в последние десятилетия*, позволяют говорить о том, что время синтеза и иерархического порядка в области гуманитарных наук на Западе прошло. Задача освещения современного западноевропейского литературоведения сводится, таким образом, к обзору наиболее важных и влиятельных в последнее время теоретических установок с указанием на их происхождение и критическим разбором их основных тезисов и понятий. При этом будут рассмотрены наиболее актуальные для немецкоязычного региона литературоведческие методы, нашедшие применение и в изучении Гоголя. Но прежде всего обратимся к тому пути, который привел германскую филологию к ее сегодняшнему состоянию и на котором сформировались особенности немецкого взгляда на литературное творчество.

Известно, что немецкое литературоведение возникло на основе немецкой философии искусства, а точнее, в результате развития философской эстетики, появившейся в Германии в XVIII веке. Особая роль в формировании философии искусства принадлежит Ф.Шиллеру, а позднее романтикам Ф.Шлегелю и Ф.-В.Шеллингу, утверждавшим исключительность и незаменимость искусства, являющегося особой формой познания истины. Шиллер определяет три главных инстанции своих теоретических рассуждений: литература как таковая; философия и наука; повседневная жизнь как сфера опытного познания. Характерно, что немецкое литературоведение от своих истоков и до настоящего времени колеблется между этими тремя инстанциями. Философская же основа немецкой литературоведческой науки ощутима и по сей день, несмотря на мощное последующее влияние разнообразных формалистических тенденций. Признание самоценной значимости литературного произведения и свойственные немецкой культуре традиции исторического мышления, образцы которого являют Гете и Гегель, также можно отнести к особенностям немецкого взгляда на литературное творчество*.

В XIX веке происходит формирование образованного читателя и литературного критика, а также ученого-специалиста, занимающегося чтением, оценкой прочитанного, архивацией и сохранением, историческим описанием, комментированием и интерпретацией литературы. Это приводит к образованию научно обоснованных подходов к изучению литературы и литературоведческих школ: культурно-исторической (так называемая школа Шерера) и духовно-исторической (так называемая школа Дильтея). Противостояние этих школ, первая из которых характеризовалась позитивистской направленностью и интересом к общественным процессам, а для второй были свойственны обращение к индивидуальности отдельного автора, отрыв от социологии и "вчувствование" в художественный образ, а также углубление в философские основы миросозерцания писателя, и определило пути дальнейшего развития немецкоязычного литературоведения. Традиционное, академическое немецкое литературоведение, основанное на принципах этих школ, а также на уважении к биографическому методу, продолжает существовать и до наших дней, о чем свидетельствуют рассмотренные нами в последующих главах публикации.

Появление в начале ХХ века в культуре модерна таких направлений как марксизм и психоанализ, оказало в целом существенное влияние на литературную критику, в результате которого произошло отрицание традиционного представления о "сущности поэтического" и особого, мистифицированного отношения к творческому процессу и смыслу произведения. Вместе с тем это не разрушило традиционную систему немецкого литературоведения, но внесло в нее разнообразие с помощью нового взгляда на историю и общество, а также на психику человека. Помимо данных влияний следует назвать также школу русских формалистов, воздействие которой на немецкоязычное литературоведение, как, впрочем, на всю западную славистику, оказалось весьма значительным.

Конец первой половины XX века характеризуется в Германии как время пересмотра общественных и культурных ценностей (послевоенный кризис западногерманского общества). Духовно-историческая школа, скомпрометировав себя идеологическими связями с нацизмом (что выразилось в конструировании всевозможных фантастических схем развития "немецкого Духа"), с начала 70-х годов уступает место сциентистским методам. Перед литературоведением ставятся задачи модернизации и методологизации, создания существенно нового подхода к рассмотрению литературного произведения. Интуитивный взгляд критика на поэтическую сущность произведения сменяется научным исследованием последнего как объекта, то есть предпочитается научный характер литературоведческой работы. Литературоведение оказывается открыто таким общественным наукам, как социология, история, политология. Вместе с тем вырабатывается специальный систематический метаязык литературоведения, без которого оказывается невозможным рационально-научный взгляд на произведение. Кроме того, развитие общественной ситуации приводит к тому, что в начале 70-х годов в Германии происходит своего рода "культурная революция", сущность которой сводится, в общих словах, к утрате традиционных культурных ценностей. Отношение к литературе меняется: в сознании и повседневной жизни образованных слоев населения она становится объектом потребления, неким товаром в ряду других товаров, а само чтение как некая социальная привилегия теряет свою ценность. При этом модернизация литературоведения является попыткой спасения этой ценности, стремлением по-новому взглянуть на литературное произведение. Объектом исследования становится не "литература", а "текст", а сам процесс чтения превращается в процесс расшифровки (декодирования) текстовых форм и знаковых систем. Рассмотрению каждого художественного произведения как исключительного, единичного приходит на смену интертекстуальность, то есть восприятие всей литературы в качестве единого текста, интерпретации как выяснению скрытого смысла - описание структур, правил, функций, то есть анализ. Решающая роль при анализе произведения принадлежит обозначающему (сигнификанту), а не обозначаемому, то есть смыслу, как было ранее. На месте литературы, сохраняющей и передающей культурные традиции, возникает текст, роль которого - систематизация знания. Культурная ценность литературы заменяется общественной функцией текста.

Таковы общие тенденции развития литературоведческой науки, наметившиеся в 70-е годы и приведшие к возникновению тех методов рассмотрения литературного произведения, которые имеют место в современном немецкоязычном литературоведении и которые во многом определили особенности восприятия творчества Н.В.Гоголя в Германии и других немецкоязычных странах. Литературно-критические школы и направления 70-90-х годов различаются по своей приверженности к одному из двух типов построения теоретических концепций - формально-аналитическому, истоки которого - в традициях культурно-исторической школы, или философско-антропологическому, берущему свое начало от школы Дильтея. К формально-аналитическому (сциентистскому) направлению тяготеют структурализм и семиотика, а также постструктурализм и его разновидности: психопоэтика (структурный психоанализ), интертекстуальный и интердискурсивный анализ; к философско-антропологическому направлению мы относим экзистенциальную критику и рецептивную эстетику. При этом следует оговориться, что нами упоминаются лишь те направления, рассмотрение которых существенно для характеристики немецкоязычного гоголеведения 70-90-х годов. Методы и школы, ограниченные рамками первого направления, объединяет прежде всего их стремление построить методологию научного исследования, придать своим концепциям форму точной науки и исключить из сферы рассмотрения мировоззренческие, социальные и идеологические проблемы. Сторонники второго направления, напротив, считают, что произведение искусства не может быть постигнуто эмпирическим путем, но может быть лишь пережито, прочувствовано, интуитивно познано. Характерно, что герменевтика и ответвившаяся от нее рецептивная эстетика возникли и получили развитие именно в Германии, литературоведение которой все же пытается донести до наших дней "шиллеровскую" концепцию художественного творчества. В то же время следует отметить, что в 90-е годы ведущая роль в западном литературоведении (не исключая Германию) принадлежит формально-научным методам.

Структурализм как особое направление в литературоведении сложился во Франции в результате деятельности условно называемой "Парижской семиологической школы" (ранний Р.Барт, А.-Ж.Греймас, К.Бремон и др.). Время наибольшей популярности и влияния французских структуралистов - с середины 50-х годов до начала 70-х годов. Работы отдельных немецкоязычных специалистов 70-х годов еще ориентированы на теорию сюжетосложения французского структурализма, но в 80-90-е годы на смену традиционному структурализму приходят его своеобразные вариации, - интертекстуальный и интердискурсивный анализ, психопоэтика, семиотические концепции - во многом относящиеся уже к области постструктурализма. Собственно "структурное" направление видит свою цель в том, чтобы найти "повествовательную модель, безусловно формальную, то есть структуру или грамматику рассказа…"1. Структуралисты считают поэтический язык неким организующим началом, равным сознанию. Всякое литературное произведение подводится при этом под понятие "текст", являющийся, по мнению структуралистов, самим процессом формирования смысла. "Текст подлежит наблюдению не как законченный, застывший продукт, а как его производство, "включение" в другие тексты, другие коды и тем самым связанное с обществом, с историей, но не по детерминистским законам, а путем межтекстовых ассоциаций"2. Поиск неизменных структурных единиц в литературе приводит к мысли о том, что все конкретные произведения являются лишь вариативными реализациями одних и тех же закономерностей, действующих на протяжении всего периода существования литературы.

В 1967 году Ю.Кристевой был создан новый термин - интертекстуальность. В результате отождествления сознания человека с письменным текстом как текст стало рассматриваться все: литература, культура, общество, история, сам человек. Положение, что история и общество являются тем, что может быть "прочитано" как текст, привело к восприятию человеческой культуры как единого "интертекста", который в свою очередь служит как бы предтекстом любого вновь появляющегося текста. Таким образом, мир предстает как огромный текст, в котором все когда-то уже было сказано, а новое возможно только по принципу калейдоскопа: смешение определенных элементов дает новые комбинации. Интертекстуальные взаимодействия являются одной из существенных областей интереса немецких специалистов-литературоведов, причем интертекстуальность понимается ими достаточно широко: как заимствования из других текстов, цитаты, реминисценции, переработка тем и сюжетов, а также отдельные связи в рамках творчества одного и того же автора (например, суждения автора и рассказчика). Задачу выявить конкретные формы литературной интертекстуальности поставили перед собой редакторы коллективного сборника "Интертекстуальность: формы и функции" (1985)3, вышедшего в Германии. Немецкие исследователи старались противопоставить интертекстуальность как литературный прием, сознательно используемый писателями, постструктуралистскому ее пониманию как фактору своеобразного коллективного бессознательного, определяющему деятельность художника вне зависимости от его воли, желания и сознания. Исследованию интертекстуальных связей в творчестве Н.В.Гоголя посвящен ряд немецкоязычных публикаций последних десятилетий.

Структуралистами введено было также понятие дискурса, включающее в себя, как правило, специфический способ или особые правила организации речевой деятельности (письменной или устной), группу речевых форм, жанров, обычаев в пределах исторически определившейся и институциализированной практической сферы. Нередко употребляют дискурс как понятие, близкое стилю, как, например, "литературный дискурс", "научный дискурс". Наметившаяся в последние десятилетия тенденция к интеграции дискурсов привела к возникновению интердискурсивного анализа, предметом которого являются общие для нескольких сфер человеческой деятельности (например, разных направлений в искусстве) элементы: символы, мифы, знаковые комплексы и т.д. В интердискурсивных областях, таких как повседневная жизнь, средства массовой информации, общее образование, общественное мнение, эти элементы функционируют. В постструктурализме литературный текст рассматривается нередко в контексте "общекультурного дискурса", включая в него религиозные, политические и экономические дискурсы. Интердискурсивный анализ оказывается, безусловно, шире интертекстуального, и в последние годы приобретает все большую популярность в среде немецкоязычных литературоведов.

Со структурализмом тесно связана семиотика, объектом которой являются структуры знаковых систем. Литературные знаковые системы характеризуются тенденцией к многозначности; Р.Барт обозначает литературу как "коннотативную семиотику" - в противовес языку. Создание нескольких коннотативных значений, то есть полисемии, свойственное поэтическому дискурсу, становится основой для семиотического анализа литературных произведений, в процессе которого выясняются дополнительные, неявные смыслы текстовых знаков. На немецких специалистов в этой области оказали влияние семиотические концепции Ю.М.Лотмана.

Наконец, еще одной ветвью структурализма является структурный психоанализ, все более привлекающий внимание литературоведов Западной Европы и, в частности, Германии. Его родоначальник, французский интерпретатор сочинений З.Фрейда Ж.Лакан, трансформировал психоанализ в постструктуралистскую дисциплину. Структура языка, отражающая процессы, происходящие в подсознании, поставлена в центр его теории. В 50-х годах Ж.Лакан, отождествив бессознательное со структурой языка, заявил, что "работа сновидений следует законам означающего"4. Вместе с тем, всякая человеческая артикуляция является формой выражения подсознательных значений. Реальность, по Лакану, отражается в символическом порядке языковых отношений. Литература - это некое письмо, знаковое послание с вычеркнутыми или как бы стертыми местами, намеками, метонимиями и метафорами, представляющее собой двойной дискурс, сочетающий область сознательного с подсознанием. В немецком литературоведении структурный психоанализ все более используется как метод рассмотрения литературного произведения; наиболее часто для подобного рассмотрения привлекаются произведения немецких романтиков, в частности Э.Т.А.Гофмана, а также Ф.Кафки; можно встретить и публикации, посвященные Н.В.Гоголю. В одной из них делается следующий вывод относительно психоаналитического подхода в литературоведении: "Наивный фрейдистский анализ, юнгианская манера дешифровки архетипов чаще всего не достигают (иногда даже теоретического) уровня художественного текста. Будучи литературоведами, мы должны обратить внимание не на означаемые в психике авторов, а на процессы шифровки (механизмы "Einstellung"), то есть на уровень означающих. Переводя психологический код романтиков на код психоанализа XX века, мы наблюдаем, что эти два кода существенно отличаются и что читатель чаще всего идентичные "мысли" готов принимать в облачении фантастического текста, чем в научных формулировках психиатрии"5. Таким образом, внимание исследователя обращается не на определенные факты биографии писателя или черты образа персонажа, но исключительно на текст, в котором сокрыто своеобразие психологического рисунка творческой системы писателя.

Постструктурализм, оказывающий в 80-90-е годы сильнейшее влияние на литературоведение Западной Европы, внес существенные изменения в немецкоязычную литературную критику. Это идейное направление, зародившееся в рамках литературоведческого структурализма одновременно как его антагонист и продолжатель и охватывающее различные области гуманитарных знаний, характеризуется, по словам И.П.Ильина, прежде всего, негативным пафосом по отношению к любым попыткам рационального обоснования действительности, и, в первую очередь, культуры*. Вся современная западная философия (а с нею и литературоведение) переживает в последнее время своеобразный "поворот к языку", поставив в центр внимания проблему языка, и поэтому вопросы познания и смысла приобретают чисто языковой характер. Литературоведение, со своей стороны, перестает быть только наукой о литературе и превращается в своеобразный способ современного философского мышления. Постструктурализму свойственно видение мира как хаоса, лишенного причинно-следственных связей и ценностных ориентиров, "мира децентрированного", предстающего сознанию лишь в виде иерархически неупорядоченных фрагментов. Соответственно, происходит разрушение традиционного взгляда на литературное произведение, которое предстает теперь как некий хаотичный микромир, текстовые особенности которого являются его характеристикой. Авторское сознание как бы растворено в общей информационной сфере: оно имеет мозаично-цитатный характер и демонстрирует интертекстуальность всякого сознания. Литературоведы-постструктуралисты используют в своих работах принцип нонселекции, предполагающий отказ от всяких попыток выстроить в своем представлении связную интерпретацию текста, какой она представляется традиционному литературоведению. Этот принцип по своей природе негативен, ведь он отражает только разрушительный аспект практики постструктурализма - те способы, с помощью которых постструктуралисты демонтируют традиционные повествовательные связи внутри произведения, отвергают привычные принципы его организации. Наконец, повышенное внимание к телесному, чувственному аспекту привело к тому, что сексуальность как наглядно-концентрированное проявление чувственности выдвинулась на первый план практически у всех теоретиков постструктурализма и стала заметно доминировать над всеми остальными ее формами. В то же время следует подчеркнуть, что различные концепции постструктурализма (главные его теоретики - Ж.Деррида, М.Фуко, Р.Барт, Ж.Лакан, Ю.Кристева, Ж.Делез, Ф.Гваттари) имеют своей исторической родиной не немецкоязычный регион, но были внесены в него лишь вследствие их популярности в Западной Европе и США. Таким образом, формально-аналитический подход оказывается менее характерным для немецкоязычных специалистов, чем так называемое философско-антропологическое направление, хотя последнее со временем все более отходит на второй план. Между тем в среде немецких специалистов высказывается мнение о том, что время сциентистких подходов постепенно подходит к концу. В докладе литературоведа Х.Арнцена на VII международном конгрессе германистов, проходящем 25-31 августа 1985 года в г.Геттингене (Германия), прозвучала мысль о том, что литературоведческий сциентизм 70-80-х годов - это "последний шаг" на пути отчуждения литературоведения от живой литературной действительности. По словам докладчика, псевдонаучный литературоведческий жаргон, свойственный работам сциентистского толка (имеются в виду, в первую очередь, различные структуралистские и постструктуралистские теории), превращает художественное произведение во "внелитературное сообщение", в бессодержательную "структуру"*.

Некоторые публикации, связанные с творчеством Н.В.Гоголя и вышедшие в Германии, написаны в ключе рецептивной эстетики и экзистенциальной критики, поэтому следует в общих чертах рассмотреть и эти весьма характерные для немецкого литературоведения методы. Рецептивная эстетика как особое направление в литературоведении имеет свои истоки в герменевтике, теории интерпретации текста, занимающей некое среднее положение между методологическим способом изучения произведения и индивидуальным, интуитивным пониманием смысла. Интерпретация осуществляется, с одной стороны, через понимание языка автора, а с другой - через знание фактов его внутренней и внешней жизни. Герменевтическая школа стремится к реконструкции текста, в процессе которой все созданные интерпретации должны быть соотнесены с авторским замыслом, между тем как постструктурализм осуществляет процесс деконструкции текста, в результате чего создаются совершенно произвольные и самостоятельные его интерпретации. Задачу интерпретации литературоведы Германии в то же время нередко видят не только в постижении смысла, вложенного в произведение автором, но и в дальнейшем развитии и корректировке как авторского замысла, так и предшествующих толкований (см. Трост К. "По поводу интерпретации повести Н.В.Гоголя "Шинель" (1974)).

Рецептивная эстетика дополняет герменевтические принципы социально-историческими представлениями. Если в самой герменевтике специально не акцентируется конкретно-историческая ситуация восприятия произведения и его интерпретации, то рецептивно-эстетические исследования литературы стремятся восстановить именно конкретно-исторический и социальный контексты восприятия произведения. Как герменевтика, так и рецептивная эстетика основаны немецкими учеными и получили наибольшее распространение в Германии. В рамках рецептивного метода как бы происходит синтез двух издавна противостоящих друг другу линий в немецком литературоведении - субъективной и объективной, герменевтической и социологической. Наиболее законченное на сегодняшний день выражение принципы рецептивной эстетики получили в работах исследователей так называемой "констанцской школы", возникшей в 60-годы в ФРГ. К ее основным представителям принадлежат Х.Р.Яусс и В.Изер. Исходная идея рецептивной эстетики состоит в том, что произведение "реализуется" только в процессе "встречи", контакта литературного текста с читателем, который благодаря "обратной связи", в свою очередь, воздействует на произведение, определяя тем самым конкретно-исторический характер его восприятия. Таким образом, основным предметом изучения рецептивной эстетики является рецепция, то есть восприятие литературных произведений читателем или слушателем. В работе "История литературы как провокация литературоведения" Яусс пишет: "Актуальную потребность литературоведения я вижу в том, чтобы в споре между марксистским и формалистическим методами вновь рассмотреть остающуюся открытой проблему истории литературы. Я начинаю свою попытку перебросить мост через пропасть, разделяющую литературу и историю, историческое и эстетическое познание, там, где остановились обе школы"6. Рецептивная эстетика рассматривает, таким образом, эстетический и исторический аспекты развития литературы и их взаимное посредничество, связь между литературным явлением прошлого и восприятием его современным читателем, и определяет то значение, которое получает художественное произведение в историческом контексте. Центральным является также тезис, согласно которому "эстетическая ценность, эстетическое воздействие и литературно-историческое воздействие произведения основаны на том различии, которое существует между горизонтом ожидания произведения и горизонтом ожидания читателя, реализующемся в виде имеющегося у него эстетического и жизненно-практического опыта" (Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник., М., 1996, С.132.). Горизонт ожидания - центральное для теории Яусса понятие - распадается у него на горизонт ожидания, содержащийся в произведении (то есть комплекс эстетических, социально-политических, психологических и прочих представлений, определяющих отношение автора и - в силу этого - произведения к обществу), и горизонт ожидания читателя, основанный на его представлениях об искусстве и обществе. В ходе взаимодействия этих двух горизонтов и осуществляется рецепция произведения и формирование эстетического опыта читателя.

Под влиянием дискуссий вокруг идей констанцской школы Яусс модифицировал свою концепцию, выдвинув на первый план процесс коммуникации, осуществляющийся между произведением и его реципиентом в рамках эстетического опыта. В.Изер попытался создать модель взаимодействия произведения и читателя, используя феноменологические и герменевтические посылки. Из всех его трудов по теории воздействия наиболее программной является "Акт чтения" (1976)7.

Рассматриваемый нами метод рецептивной эстетики в основе своей близок германскому феноменолого-экзистенциалистскому подходу к литературе, главным принципом которого является изучение художественного произведения как замкнутого в себе и "совершенного" выражения человеком своих представлений. Согласно феноменологической методологии, произведение искусства вскрывает основы человеческого существования и не имеет иной цели, кроме онтологическо-эстетической. В русле такого подхода к литературе существует и экзистенциальная критика, ссылающаяся в своих выводах на идеи немецкого философа М.Хайдеггера. По мнению последнего, истина постигается лишь через интуитивное, непосредственное, целостное восприятие жизни, обеспечить которое призвано искусство. Хайдеггеровское представление об особой роли искусства как наиболее верного пути осмысления глубинных онтологических и психологических связей человека с миром вещей и миром идей, его концепция безличного "Man", мысль об оставленности, одиночестве человека в мире нашли свое отражение в немецком литературоведении, что становится очевидным и при знакомстве с восприятием Н.В.Гоголя в Германии.

Таковы основные методы немецкоязычного литературоведения 70-90-х годов, нашедшие применение в публикациях о творчестве Н.В.Гоголя, вышедших в эти годы. Конечно, не все известные нам публикации оказывается возможным распределить по различным литературоведческим концепциям, используемым в них; некоторые из них содержат методологические принципы разных направлений, а отдельная часть представляет собой анализ поэтики Гоголя в традиционном смысле, то есть характеристику определенных жанров и мотивов гоголевского творчества, исследования стиля и языка и т.п., а также биографии Гоголя. В данной главе эта часть публикаций не будет принята во внимание, равно как и работы немецкоязычных исследователей о Гоголе, представляющие интерес не столько своим методологическим подходом, сколько обращенностью к проблематике и мировоззрению писателя.



1.2.Формально-аналитическое направление

Интерес немецкоязычных исследователей к формальной стороне произведений Н.В.Гоголя связан во многом с художественным своеобразием гоголевского творчества, выразившемся в яркости и самобытности формы, за которой скрывается глубокое содержание. Стремление зарубежных литературоведов приблизиться к этому содержанию заставляет их нередко прибегать к новейшим структуралистским и постструктуралистским методам, на первый взгляд, мало соотносимым с гоголевским художественным миром и даже удаляющим от него. Однако такого рода формально-аналитический подход к творчеству русского писателя позволяет нередко заметить закономерности его творческой манеры, способствует новому взгляду на рассматриваемое произведение. Особенности формы, структуры произведения помогают исследователям Германии и других стран немецкоязычного региона добавить новые штрихи к общей картине гоголевского творчества.



1.2.1. Структурно-семиотические концепции

Структуралистский анализ гоголевского сюжета представлен в монографии И. Бока "Анализ сюжетной структуры повествовательных произведений на примере повестей "Нос" и "Шинель" Н.В.Гоголя"(1982). Автор монографии ссылается на концепции сюжетосложения, введенные А.-Ж.Греймасом, К.Бремоном и В.Проппом. На основании этих концепций И.Бок отмечает сюжетные особенности выбранных произведений. В повести "Нос", как пишет исследователь, вместо единой сюжетной линии обнаруживается две версии пропажи и возвращения носа майора Ковалева. Согласно общей схеме сюжетной структуры, некий субъект действует таким образом, что объект из сферы обладания адресанта переводится к адресату. Сюжет первой версии состоит из следующих структурных звеньев: объект - нос, адресант - Ковалев, адресат - Иван Яковлевич, обнаруживший в булке нос майора; вторая версия сводится к таким составляющим: субъект - нос ("господин в мундире"), объект - нос, адресант - Ковалев, адресат - нос ("господин в мундире"). Соответствие двум разным вариантам одной сюжетной схемы подтверждает, по мнению И.Бока, наличие двух версий в сюжете "Носа". Кроме того, автор исследования указывает, что сюжетная структура повести состоит из трех интриг: первой является самостоятельное "противодействие" героя (то есть попытки майора Ковалева вернуть нос), вторую представляют попытки использования других лиц в качестве "восстановителей порядка", а третья интрига - "противодействие" квартального, обнаружившего нос майора. Сюжет "Шинели" оказывается также разложим на три интриги: это, во-первых, приобретение героем шинели вследствие ее необходимости, во-вторых - кража шинели и безуспешные попытки Акакия Акакиевича устранить возникшую "ситуацию дефицита" и в-третьих - смерть героя и фантастический эпилог. Выявление такого ряда интриг в сюжетной структуре рассматриваемых повестей позволило автору исследования создать своего рода типологию сюжетных структур повестей Гоголя. В соответствии с данной типологией в сюжете выделяются две фазы: фаза амелиорации (улучшения) и фаза деградации, которые, в свою очередь, подразделяются на несколько типов (например, амелиорация в результате выполнения задачи (первая интрига "Носа", третья интрига "Шинели"), деградация как следствие вмешательства некоего "вредителя" (вторая интрига "Шинели") и т.д.).

Особый раздел монографии немецкого исследователя посвящен характеристике функции сюжетных структур гоголевских повестей, осуществляемой на основе сопоставления их со структурой русских сказок, так как разработанный для структуралистского анализа русских сказок инструментарий вполне применим и для описания "Носа" и "Шинели". И.Бок стремится ответить на вопрос: можно ли рассматривать гоголевские повести как "секуляризированные" (в значении "относящиеся к области художественного творчества") сказки или они являются своего рода "антисказками"? Исследователь приходит к выводу, что правильным оказывается последнее определение, так как внешнее структурное сходство сюжетных линий повестей Гоголя и русских сказок дополняется функциональным, "идеологическим" различием. В отличие от сказок, обе повести содержат множество действий, не увенчивающихся успехом, а большая часть интриг имеет негативный конец. "Идеология" (это определение, как указывает И.Бок, введено Ц.Тодоровым) "Носа" и "Шинели", то есть закономерности функционирования их сюжетных структур, по мнению исследователя, состоит из трех основных положений. Во-первых, герой (или жертва) обречен только на помощь других лиц или на вмешательство сверхъестественных событий. Восстановление "ситуации равновесия" в конце обеих повестей предполагает вмешательство "deus ex machina", но не является результатом предпринятого "противодействия" (нос майора Ковалева однажды появляется вновь на своем месте, а Акакий Акакиевич таинственным образом возникает в образе привидения и крадет шинель "значительного лица"). Во-вторых, лица, к которым герой обращается за помощью на основании их служебных полномочий, как правило, пренебрегают этой просьбой. Наконец, третье положение является выводом из первых двух: тщетность практически любого действия героя подтверждает то, что утраченная справедливость в отношении потерпевшего все же не восстанавливается. Повествовательная структура "Носа" и "Шинели" позволяет различить в гоголевских повестях переворачивание "наивной морали" русской сказки. "Восстановление "состояния равновесия" благодаря "deus ex machina" не соответствует "идеологии равновесия" сказки, но скорее пародирует ее, ведь оно происходит внезапно и ничем не мотивировано"8. Таким образом, анализ структуры сюжета позволяет исследователю выявить закономерности в плане содержания и приблизиться к пониманию авторского замысла. Своеобразие монографии состоит также в наглядном применении автором структуралистской методики поэтики сюжетосложения к конкретным произведениям, что делает эту работу интересной не только для гоголеведов, но и для теоретиков литературы.

Структура художественного произведения, а точнее, его части, является предметом рассмотрения в статье Ф.Дича "Начало "Сорочинской ярмарки"(1976). Внимание автора статьи направлено исключительно на "микроструктуру" вступительной части гоголевской повести, которая, по мнению Ф.Дича, содержит те черты, которые получат развитие в основной части. По мнению исследователя, начало текста является детерминантом того, что последует за ним в дальнейшем; в начале особенно четко видна "мотивация повествования". Особо подчеркивается возвышенно-патетический стиль описания природы, в котором присутствуют черты антропоморфизма и эротические моменты. Пространство и время в этом пейзаже связаны между собою: природа освещена лучами полуденного солнца. Использование Гоголем риторических приемов, "гимнообразно-патетический стиль", образ солнца в зените - эти особенности повествования восходят, по мнению Дича, к античной традиции. Параллель с античной поэтикой автор статьи усматривает и в том апофеозе Малороссии, ее природы, людей и обычаев, который пронизывает все начало повести. Как предполагает Ф.Дич, Малороссия выполняет для Гоголя роль музы (что соответствует актуальному в литературе того времени принципу народности и национального самосознания), а функцию воззвания к музе в исторически-модифицированной форме имеет в данном случае образ солнца. Завершается описание природы важным для автора статьи образом зеркального отражения неба в реке. Дич полагает, что, переступая собственно эстетические рамки и говоря о мировоззренческих началах творчества Гоголя, можно прийти к выводу, что образ отражения в воде не только заключает в себе все тематические компоненты, но имеет и другое значение. Автору "Сорочинской ярмарки", по словам Дича, была присуща "амбивалентность в восприятии мира, вряд ли допускающая однозначность и, напротив, рисующая вещи под таким углом зрения, когда в любой момент все может обернуться своей противоположностью"9. Так, анализ начала "Сорочинской ярмарки", выполненный немецким исследователем, не ограничивается определением его границы (которой, по мнению Ф.Дича, является конец первого абзаца первой главы) и выявлением его структурных и семантических особенностей: образ отражения является как бы связующим звеном с макроструктурой всей повести, "герменевтической подсказкой". Принцип отражения структурно определяет также, как указывает Дич, соотношение начальной и конечной частей текста: "гимнообразно-патетической" интонации начала соответствует столь же патетический, но уже элегический переход к интонации отрицания в конце.

Характеризуя статью в целом, следует отметить ее скорее описательный, нежели аналитический характер; немецкий исследователь попытался также выйти за рамки чисто структуралистского наблюдения и выразил свое понимание определенных черт мировоззрения русского писателя, что является очередным подтверждением повышенной чуткости немецких литературоведов к проблемам мировосприятия автора. Однако за возвышенно-патетическими интонациями и восходящими к античной поэтике образами Ф.Дич, очевидно, не заметил гоголевской иронии, пронизывающей всю повесть, в том числе и ее начало.

Повесть Гоголя "Сорочинская ярмарка" была выбрана также и К.Аймермахером в качестве материала для изучения знаковых процессов, возможных в литературном произведении. Его статья "Знакообразование и знаковая трансформация в "Сорочинской ярмарке" Н.Гоголя"(1980) отражает структурно-семиотический подход к литературному произведению и посвящена Ю.М.Лотману. Немецкий автор высказывает общеизвестное положение семиотики о потенциальной многозначности знаковой системы художественного произведения. Отсутствие детальных описаний знаковых процессов в художественном тексте и явилось поводом к созданию данной статьи. Рассмотрение макроструктуры повести приводит к возникновению целого ряда вопросов, которые, как считает Аймермахер, невозможно разрешить без подробного анализа деталей, обладающих определенной повторяемостью и образующих ряд особых оппозиций в тексте. Такие детали содержат информацию, выявляемую на уровне специфической структуры текста, и являются предпосылкой для образования вторичных денотатов (соответственно, смысла текста). Неразрешимыми на уровне макроструктуры представляются автору вопросы о правомерности оппозиции "Петербург - Украина" (и связанного с нею противопоставления "цивилизация - природа") в данной повести, о постоянном страхе героев на общем иронически-веселом фоне, о том, действительно ли является изображаемый мир тем светлым и добрым миром Украины, в который приглашает в предисловии рассказчик. Обращение к микроструктуре, к деталям, позволяет немецкому автору ответить на эти вопросы. Последовательность повторяющихся текстовых элементов (в плане выражения) и связанное с ней значение (в плане содержания) выступают, по словам Аймермахера, как знак высшего порядка, обладающий вторичным денотатом, возникшим текстуально, а также как дешифрирующий код для других текстовых элементов. Во-первых, такой последовательностью в повести является целый ряд повторяющихся признаков и оппозиций, имеющих прямое или опосредованное отношение к черту (упоминание черта в речи героев, слухи о нем и т.п.) и связанному с ним красному цвету (на это указывает сочетание "красная свитка", выделенное в тексте курсивом). Эта связь может служить смыслообразующим кодом также для тех частей текста, которые имеют на первый взгляд лишь декоративный характер (например, "красные хвостики" на кофте Хавроньи). При этом красный и белый цвета образуют своеобразную оппозицию, в которой признак "красный" связан с образом Хавроньи, а белый цвет характеризует ее антагониста Грицько (он носит белую свитку). В результате этой оппозиции возникает комплекс знаковых элементов: красный цвет, Хавронья, черт. Параска занимает здесь промежуточное положение между двумя противоположными полюсами; впрочем, к концу повести ей все более свойственен красный цвет. Другой очевидной для автора статьи последовательностью является ряд своего рода переходных ситуаций - как бы "сумеречных" состояний, в которых видимый "порядок" сменяется "неопределенностью", "неясностью", состоянием, в котором человек теряет способность ориентироваться в мире и черт начинает с ним свою игру. К ситуации "сумерек" относится и "сумеречное" состояние сознания человека, опьяненного алкоголем (продавщице бубликов, находившейся в нетрезвом состоянии, почудился сатана в виде свиньи), и отражение мира в зеркале (примером здесь является "зеркало реки" в первой главе), а также любой хаос в человеческом обществе (описание сельской ярмарки). Как показывает Аймермахер, макроструктура повести, кажущаяся, на первый взгляд, разделенной на две области - "ночной мир"="мир черта" и "день", в результате анализа микроструктуры деталей оказывается единообразной: границы между двумя мирами стираются с помощью различной интенсивности красного цвета, а также разных типов "сумерек". Таким образом, немецкий исследователь приходит к выводу, что черт присутствует постоянно в повести и с поражением Хавроньи не устранен. Вместе с тем, противопоставление Малороссии и Петербурга оказывается, по мнению К.Аймермахера, неправомерным, ведь и здесь, и там человек оказывается лишь игрушкой в руках сил, рациональным образом не контролируемых.

Итак, структурно-семиотический анализ "Сорочинской ярмарки", выполненный К.Аймермахером, состоит из следующих этапов: рассмотрение знаков на уровне микроструктуры ведет к обнаружению повторяющихся признаков и оппозиций и выявлению их скрытого смысла; затем осуществляется сопоставление знаков макроструктуры и тех знаков, которые проявились на уровне микроструктуры. В завершение немецкий исследователь пишет, что "скрытую перевернутость"10 патриархального мира "Сорочинской ярмарки", постоянно присутствующую в нем двойственность следует рассматривать как основной принцип, на котором строится изображение местечка Сорочинцы и происходящих там событий. Мысль об амбивалентности, определяющей характер повести, роднит интерпретацию К.Аймермахера с рассмотренным выше разбором начала "Сорочинской ярмарки" Ф. Дича. Вместе с тем анализ К.Аймермахера проведен уже непосредственно на уровне знаковых элементов, "обозначающих", и подчинен строгой схеме оппозиций и понятийных рядов. При этом взгляд на произведение приобретает излишнюю схематичность: расчленение гармоничной целостности гоголевской повести на знаки и оппозиции как бы уподобляет литературный анализ математической задаче и предполагает единственное и тем самым одностороннее ее решение. Художественный мир "Сорочинской ярмарки", как видит его К.Аймермахер, - это некое царство нечистой силы, в котором все обманчиво, все оборачивается своей противоположностью. Несомненно, что малороссийские повести Гоголя построены не только на этом принципе. Изображение светлой и радостной стороны действительности, проникнутое легким юмором, позволяет другим исследователям видеть в сборнике карнавальное, радостное начало, присутствие которого немецкий автор явно отрицает.

Немецкая исследовательница Г.Лангер в статье "Система ценностей в повести Гоголя "Страшная месть"(1990) также использует метод семиотического анализа, с помощью которого определяются дополнительные, коннотативные значения ряда текстовых элементов. На основе этих значений, а также рассматривая риторико-синтаксические связи и соотношения образов, автор статьи устанавливает оппозицию двух смысловых комплексов, характерную, по ее мнению, не только для повести "Страшная месть", но для художественного мира Гоголя в целом. Эта оппозиция позволяет ответить на "вопрос об аксиологии, о системе ценностей скрывающегося за маской автора, и из перспективы данной системы "несвязанности" основного (первичного) уровня значений представляются в виде стратегически осмысленной, когерентной системы, демаскирующей созданную в художественном произведении иллюзию"11. Анализ значения текстовых элементов и их связи с определенными образами (например, с образом отца-колдуна связано семантическое поле "чужого", "чуждого"; образ запорожца Микитки, поившего "семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином", объединяет значения борьбы, войны против иноверцев) помогает исследовательнице распределить рассматриваемые элементы на два тематических комплекса. К первому относятся такие понятия, как женская красота, дети, чуждое (дьявольское) и колдовское. В повести "Страшная месть" все эти понятия объединены понятием естественно-генетической связи, связи "по плоти". В другой тематический комплекс включены православная вера, национальные обычаи, борьба против иноверцев и объединяющее их понятие казацкого братства - братства "по духу". В анализе Г.Лангер определяющим и характеризующим фактором на аксиологическом уровне является опять же знак, коннотативное значение которого позволяет автору статьи отнести тот или иной элемент к первому или второму смысловому комплексу. Примером такого рассуждения может служить характеристика образа Данилы. По мнению Лангер, тому, что Данило как супруг и как казак имеет "двойную природу", на лексикологическом уровне соответствует связанное с его образом слово "люлька": как замечает исследовательница, это не только трубка казака, но и колыбель, символ рода - соответственно, символ родственной связи Данилы с колдуном. Подобная "расшифровка" деталей и является основным приемом, с помощью которого создается оппозиция "родство по духу" - "кровные узы", которая, как считает Г.Лангер, определяет и ценностную систему автора: понятие родственных, кровных уз приобретает негативную оценку, в то время как духовное родство представляет своего рода идеал Гоголя, соотносимый и с другими произведениями писателя (эссе "О средних веках", "Тарас Бульба"), и с высказываниями апостола Павла, как известно, весьма почитаемого Гоголем.

Обращение к авторской аксиологии и выход за рамки структурно-семиотического анализа придает статье Г.Лангер характер многостороннего, глубокого исследования, содержащего замечания, существенные для характеристики гоголевского творчества в целом.

Проблема знака и языкового кода как определяющих идейное и художественное своеобразие произведения факторов является основной в немецкоязычной публикации Ш.Шахадат "Россия - государство фальшивых знаков. Ложь, слово и власть у Гоголя, Сухово-Кобылина, Эрдмана и Мейерхольда"(1997). Автор статьи, исходя из идеи о том, что официальное слово, слово власти, в России всегда фальшиво, так как не отражает реальности, обращается за примером к ряду пьес русских и советских авторов, и в том числе к "Ревизору". "В "Ревизоре" Гоголя недоразумение, к которому неизбежно приводит код фальшивых знаков, служит причиной возникновения комедийной путаницы"12. По мнению исследовательницы, русским литературным текстам и метатекстам русской культуры свойственно отражать противоречие между верой в очистительную и созидательную силу "истинного" слова и одновременным недоверием к официальному слову - слову власти. В статье дается характеристика различных исторических определений истины и лжи (от Аристотеля до Ницше) и подчеркивается, что для интерпретации форм обмана и лжи в выбранных для анализа пьесах особенное значение приобретают объяснение лжи Аврелием Августином как богословской проблемы (дьявол - "отец лжи"), а также понятие лжи у Ницше. В связи с этим хочется отметить недостаток внимания автора статьи прежде всего к исторически сложившемуся восприятию данного явления в русском сознании, сформированном православной верой и традициями народного благочестия. Ш.Шахадат определяет проблему лжи как центральную тему драматических произведений, ведь "театральный знак" как бы колеблется между подражанием и обманом. При этом в русской драме эта тема приобретает особенную масштабность. Отличие русских комедий от комедий Шекспира, опер Моцарта или созданных в традиции барочной обманной иллюзии комедий Кальдерона состоит в том, что в русской комедии, как пишет исследовательница, слово образует центр интриги. Конфликт официального и частного слова в комедии ведет к извращению понятий "ложно" и "истинно", "правда" и "ложь": ложь и правда в официальной, общепринятой речи меняются местами. На этом основании узурпаторы и дураки, то есть те, кто не хотят или не могут пользоваться этим кодом лжи, приобретают в русских комедиях центральную роль. В "Ревизоре" исследовательница видит две формы лжи: "ложь прагматическую", которая возникает на фоне официальной речи, воспринимаемой чиновниками города как данность, и "ложь поэтическую" как род поэтического вдохновения, представленную в сцене вранья Хлестакова. Конфликт между официальным и поэтическим дискурсами образует конфликт пьесы. С объявлением о прибытии настоящего ревизора чиновники полностью теряют свою "речевую компетентность", ведь они совершенно перепутали два речевых кода: частный и официальный. По мнению Ш.Шахадат, "Ревизор" содержит все необходимые признаки драмы о языке и власти: "самозванец", чиновники как представители символического порядка, написанные документы (письма), недоразумение.

Так, анализ знакового уровня приводит исследовательницу к выявлению центральной проблемы гоголевской пьесы, которой, по ее мнению, является проблема ложного слова. (В этой связи она замечает, что в постановке "Ревизора" Мейерхольда слово уходит на второй план, а первостепенное значение приобретает движение, что, впрочем, типично для культуры 20-х годов, когда слово являлось "врагом номер один").

Наконец, в ряду немецкоязычных структурно-семиотических исследований произведений Н.В.Гоголя необходимо рассмотреть статью В.Кошмаля "Модель или действительность? Лишение границ объективного мира в "Мертвых душах" Гоголя"(1982). Немецкий славист, ссылаясь на семиотические концепции Ю.М.Лотмана, определяет художественное произведение как своего рода модель реальной действительности: "В структуре модели отражены не только частный и универсальный аспект мира, но и сам автор"13. Однако "Мертвые души" являются своего рода исключением из этого правила: по словам В.Кошмаля, в данном случае необычная, новаторская структура модели противопоставлена структуре объективного мира, а также литературному шаблону. Целью исследования является доказательство этого тезиса. Повествование в поэме, по мысли Кошмаля, далеко от реалистического: время по желанию автора растягивается и сжимается неправдоподобным образом (Чичиков на своем пути к Манилову и Коробочке преодолевает за один день 75 верст), пространство находится как бы на краю объективного мира и характеризуется экстремальными величинами (окна разбиты, стены расколоты трещинами, трактиры находятся в плачевном состоянии, а дороги непригодны для путешествий). Экстремальное расширение пространства с одной стороны и предельная концентрация - с другой создают ирреальность пространства поэмы. Моделирование акустических и визуальных впечатлений отмечено той же экстремальностью: песни почти всегда бесконечны, а наиболее часто упоминающиеся цвета - белый и черный. Собрание персонажей далеко от совершенной панорамы слоев русского общества, а гоголевские имена находятся, по словам Кошмаля, на грани возможного и невозможного. Подобное восприятие художественного мира "Мертвых душ" как необычного и экстремального отражается на характеристике языка поэмы. Язык в поэме, по мнению Кошмаля, "подвергается дезавтоматизации" и существенно содействует разрушению объективного мира. С одной стороны, многочисленные преувеличения, гиперболы, гиперохи, сравнения дезавуируют изначальные масштабы и порядок объективного мира, в то же время лирические отступления оттесняют на задний план повествовательную функцию языка и таким образом, по мнению исследователя, способствуют разрушению действительности. Сюжет строится на композиционном соседстве деталей, так как логика объективной действительности утрачена. Кроме того, В.Кошмаль отмечает тенденцию к овеществлению невещественного и персонификации неживого и животного (лица чиновников в поэме похожи на плохо испеченный хлеб; дама-приживалка в доме Собакевича сравнивается с безжизненным предметом). "В этом мире все очертания предметов размыты, все границы между различными областями стерты и все элементы связаны между собой, по словам Белого, нивелирующим сходством. Даже границы с ирреальностью пробиты, и реально произошедшее взаимодействует с потенциально возможным"14. Автор статьи приходит к выводу, что в модели "Мертвых душ" все предметы объективного мира и все отношения лишены привычного для них контекста, в результате чего создается, по определению Д.С.Лихачева, своего рода "антимир", для которого характерны неясность и неопределенность на всех уровнях текста. Уравниванию разнородных элементов в такой модели соответствует на смысловом уровне стремление Гоголя показать все уравнивающую в реальной жизни пошлость.

Рассматриваемый текст, указывает в заключение В.Кошмаль, это модель на основе того объективного мира, который этой самой моделью оказывается размытым на всех своих уровнях и поэтому становится похож на мир нереальный. В этом тезисе немецкого литературоведа заметно явное влияние структуралистского подхода в рассмотрении художественного произведения: текст формирует объективную реальность, обозначающее преобладает над обозначаемым. Вместе с тем, нельзя не отметить своеобразия восприятия немецким исследователем художественного мира "Мертвых душ": все в нем представляется доведенным до некоего абсурда и ирреальным. Причина такого взгляда кроется, возможно, в сложности понимания гоголевского стиля для западных исследователей, а также в объективном отличии русской действительности от западного мира, ведь Гоголь как нельзя более реалистично отразил в своей поэме особенности русской жизни.

Как показывают вышерассмотренные публикации, принципы структурного и семиотического анализа находят широкое применение в немецкоязычном гоголеведении, оставаясь актуальными для литературоведов и в 90-е годы. В связи с этим возникает вопрос о том, насколько действенными оказываются эти принципы в постижении художественного мира Гоголя. Каждый литературоведческий метод по-своему правомерен, если он приближает к пониманию авторского замысла, хотя путь этот может быть и длинным, и непрямым, уводящим в сторону. Возможно, проблема другого языка не позволяет немецкоязычным специалистам проникнуть в смысловую ткань произведения и уловить все оттенки значений; закономерности формы, выявленные в результате сопоставлений и оппозиций, помогают определить особенности произведения в целом - и открыть при этом новые перспективы изучения текста.



1.2.2. Интертекстуальный / интердискурсивный анализ

К исследованию произведений Гоголя в формально-аналитическом направлении следует отнести и определение связей данных произведений с другими текстами. Нижеследующие примеры отражают специфику немецкоязычного интертекстуального анализа в применении к творчеству Гоголя.

Г.Гиземанн в статье "Реминисценции из Гомера в "Мертвых душах" Гоголя (черты и функции эпического сравнения)" (1977) на примере шести сравнений из "Мертвых душ" доказывает аналогичную структуру сравнений у Гоголя и Гомера и показывает тем самым, что Гоголь ориентировался на "технику повествовательной манеры" Гомера. Целью своего исследования автор считает доказательство заимствования Гоголем не каких-либо мотивов из поэм Гомера, но определенного метода в создании формы. Сопоставление шести примеров из "Мертвых душ" с эпическими сравнениями из "Илиады" позволило Г.Гиземанну найти параллели в синтаксической конструкции, различных типах структуры сравнений, в связи с окружающим и производящим сравнение текстом, в функции сравнений. Эпические сравнения у Гомера и у Гоголя - это, по определению немецкого исследователя, такой повествовательный метод, который заключается в обособлении некоей описательной, полностью завершенной образной картины, лишенной логико-синтаксического подчинения основной повествовательной линии и созданной для пояснения и комментария последней (объяснение семантики, воспроизведение определенной атмосферы). У Гоголя автор насчитывает всего восемь примеров таких сравнений; нечастое их применение превращает сравнения в поэме в яркое и действенное стилистическое средство. Синтаксическое сходство с гомеровскими сравнениями отмечается на основе аналогии в использовании периодов в синтаксической конструкции (у Гомера: "…словно как маслина древо, которое муж возлелеял в уединении, где искипает ручей многоводный…"; у Гоголя: "…похоже на положение школьника, которому сонному товарищи, вставшие поранее, засунули в нос гусара…"). Что касается аналогий в области семантики, то, по мнению Гиземанна, в своем использовании эпического сравнения преимущественно для изображения жеста, движения или процесса ("Черные фраки мелькали и носились…как носятся мухи на бедом сияющем рафинаде…") русский классик следует Гомеру, также отказывавшемуся в большинстве случаев от иллюстративного пояснения в сравнениях статичных картин. В заключение Гиземанн подчеркивает, что "на уровне эпических сравнений обнаруживаются особые признаки ориентации Гоголя на повествовательную манеру Гомера, причем ориентация эта выходит за рамки обычных связей других европейских эпических писателей с Гомером"15. Вместе с тем, немецкий литературовед отмечает своеобразие и новизну гоголевских развернутых сравнений, что он связывает с их ироническим и пародийным характером, отсутствующим у древнегреческого автора, и считает потому неверным мнение К.С.Аксакова о том, что "эпическое содержание Гоголя - древнее, истинное, то же, какое и у Гомера". Однако новое содержание эпических сравнений Гоголь, по мнению автора статьи, сознательно оформлял в технике Гомера, поэтому "категоричное отрицание (сходства "Мертвых душ" с поэмами Гомера) Белинским в этом отношении также неуместно"16.

Если Г.Гиземанн обнаруживает связи Гоголя с Гомером на основании сходства "повествовательной техники", подобия формы и структуры развернутых сравнений, то В.Кошмаль видит интертекстуальную параллель повести Гоголя "Портрет" и жития святого Алипия-иконописца из Киево-Печерского патерика, проводя сопоставление мотивов и образов. В публикации ""Портрет" Гоголя как легенда о дьявольской иконе" (1984) немецкий литературовед исследует в первую очередь содержательную структуру "Портрета". Повествовательным ядром (центром) является, по мнению В.Кошмаля, второй отрезок второй части, речь в котором идет о жизни монаха Григория в монастыре, посвященной молитве и иконописному труду. Этот отрезок повести (в особенности в редакции "Арабесок") соотносится с "пратекстом" жития святого иконописца Алипия, тем более что сам Гоголь сравнивает благочестивого иконописца Григория со святыми, жившими в средние века. Помимо этой, центральной для немецкого исследователя, части повести, в "Портрете" обнаруживается ряд ее "вариантов" и "контрафактур" - своего рода трансформаций центрального повествовательного звена. Первый отрезок второй части, посвященный жизни в Коломне отца рассказчика, является "контрафактурой" центрального звена, однако повествование остается в церковно-религиозных рамках. (Портрет "духа тьмы", созданный художником для церкви, обладает признаками анти-иконы). Собственно начало повести представляет собой секуляризированный "вариант" повествовательного центра: художник Чартков живет в полной бедности, жертвуя всем ради искусства. Деньги, выпавшие из портрета ростовщика, превращают его в светского богатого человека со славою гениального живописца, и эта перемена вводит в повествование вторую "контрафактуру", секуляризированное и идеологическое "переворачивание" центра. Таким образом, Кошмаль показывает, что повесть "Портрет" состоит из различных трансформаций повествовательного центрального звена, "пра-истории", которая, в свою очередь, восходит к житию святого Алипия. Кроме того, автор публикации устанавливает интертекстуальные связи "мотивов фантастики" повести с определенными мотивами русских православных житий и описаний икон (мотив обновляющегося образа, неожиданное исчезновение и чудесное появление иконы, мотив несгораемой иконы), хотя в повести "Портрет" все эти мотивы связаны со злом, с демоническим портретом. При этом такого рода "демоническая фантастика" у Гоголя психологически мотивирована, она не является следствием прямого демонического вмешательства. Портрет ростовщика, образ "духа тьмы", - это, по мнению В.Кошмаля, демонический анти-образ по отношению к иконам монаха Григория, вариантной разновидностью которых представлена светская живопись с преимущественно религиозной тематикой. Модные портреты Чарткова - это секуляризированные варианты демонического анти-образа, который, по определению исследователя, является своего рода демонической иконой. "Варианты и контрафактуры расположены на той временной оси, которая начинается в древнерусской литературе (внетекстуально) и ведет через XVIII век (вторая часть повести) к XIX столетию (первая часть)"17.

Интертекстуальный анализ, проведенный В.Кошмалем, построен на сопоставлении мотивов и образов, но сводится в основном к характеристике структуры повести "Портрет" и использованной Гоголем "вариантной техники". Подобная "вариантная" структура свойственна, как замечает немецкий исследователь, фольклорным произведениям, что говорит о близости гоголевского творчества к народной литературе. В связи с этой мыслью В.Кошмаль ссылается на вышерассмотренную статью И.Бока, интерпретирующую "Нос" и " Шинель" в качестве "антисказок".

Представляется интересным тот факт, что немецкие литературоведы в последние десятилетия обращаются к изучению связей Гоголя с древней, античной (Гомер), духовной (жития), народной литературой, оставляя в стороне взаимодействие творчества русского писателя и немецких авторов, что, скорее всего, связано с достаточной разработанностью последней темы (см., например, публикацию А.Стендер-Петерсена "Гоголь и немецкий романтизм" (Euphorion, Bd.24 (1922), S. 628-653), а также книгу М.Горлина "Н.В.Гоголь и Э.Т.А.Гофман" (Лейпциг, 1933)).

Интертекстуальный анализ включает в себя и исследование различных связей внутри единой художественной системы, в рамках творчества одного автора. Анализу соотношения точек зрения автора, рассказчика и писателя в повести Гоголя "Шинель" посвящена статья У.Буша "Шинель" Гоголя - превратная (verkehrte) повесть. Писатель, автор и рассказчик в интра- и интертекстуальных связях" (1983). У.Буш считает, что многие противоречия во мнениях вокруг "Шинели" можно некоторым образом ослабить, если попытаться взглянуть на повесть в интертекстуальном аспекте. Чтобы найти необходимый ориентировочный стержень, следует, по мысли Буша, обратиться к другим произведениям писателя и непосредственно к мировоззрению Гоголя. В свете позднего Гоголя, автора "Выбранных мест из переписки с друзьями" становится очевидной обманчивость "христианской гуманности" (определение немецкого литературоведа) рассказчика, представляющего все в повести в превратном виде. В подтверждение своей мысли У.Буш приводит следующие замечания. Рассказчик сочувствует не герою повести, но "бедному молодому человеку", бездеятельному и для Акакия Акакиевича совершенно бесполезному, замкнувшемуся в своем сострадании. Акакий Акакиевич охарактеризован рассказчиком не как личность, но как чиновник, все существование которого заполнено переписываньем бумаг. В соответствии с этим "перевернутым" миропониманием рассказчика, Акакий Акакиевич, лишившись шинели, ищет не братской, но официальной, служебной помощи; лишь в качестве "мстительного призрака, крадущего шинели" он добивается справедливости, а "значительное лицо", прогнавшее бедного чиновника, объявляется причиной фантастического направления этой "совершенно истинной истории". "Исходя из мировоззрения позднего, религиозного Гоголя, комическое происшествие с участием привидения, переданное рассказчиком, в основе своей обусловлено превратным толкованием - отчасти в служебном, отчасти в коллегиальном, отчасти в эротическом смысле - братского сообщества людей"18. Заметим, что, говоря о мировоззрении позднего Гоголя, немецкий исследователь не указывает черты этого мировоззрения, но использует его в качестве "отправного пункта" для характеристики соотношения писателя (то есть личности Гоголя), автора и рассказчика "Шинели".

Продолжая свое исследование, У.Буш пишет, что речь рассказчика также является отражением превратного миропонимания: смешение низкого и высокого стилей, натурализма и фантастики, саркастически-иронического комментария с патетико-морализаторской оценкой свидетельствует, по мнению автора статьи, о неустойчивом, поверхностном восприятии действительности. Возвышенно-морализаторский тон является особенно важным показателем "фундаментальной бесчеловечности" такого мировосприятия - с точки зрения позднего Гоголя. Таким образом, У.Буш приходит к следующему выводу: ложность превратного, "негуманного", жестокого мировоззрения рассказчика разоблачается с помощью самого писателя Гоголя с его религиозным взглядом на происходящее. При этом автор "Шинели", как пишет Буш, "во многом идентичен с религиозным Гоголем", провоцирующим читателя открыть для себя истинно человечное понимание жизни и применять его в действии. "Иронически-провоцирующий" голос автора, слышимый сквозь морализаторскую патетику рассказчика, разоблачает последнего в его фальшивой проповеди бездеятельного сострадания.

Итак, сравнение с другими текстами Гоголя, изучение личности автора и интертекстуальный анализ способствуют, по мнению немецкого литературоведа, постижению "эстетического содержания" "Шинели".

В связи с характеристикой метода интертекстуального анализа в немецкоязычном гоголеведении последних десятилетий следует подчеркнуть, что в рассмотренных публикациях акцент делается на формальном соотношении структурных элементов, мотивов и образов, однако немецкие литературоведы не ограничиваются поверхностным сопоставлением, стремясь понять своеобразие художественного мира Гоголя.

Исследование взаимодействия различных дискурсов в творчестве писателя - задача интердискурсивного анализа, и примером такого исследования в немецкоязычном гоголеведении может послужить статья В.Кошмаля "Театр и Литургия у позднего Гоголя" (1982). Как считает славист, позднее творчество Гоголя характеризуют две тенденции: во-первых, "театрализованная трансформация литургического события" ("Размышления о Божественной Литургии"), во-вторых, "символико-мистическое комментирование светской драматургии" ("Развязка "Ревизора", "Вторая редакция окончания "Развязки "Ревизора"). Смешение признаков театрального и церковно-литургического дискурсов и определяет, по мнению В.Кошмаля, своеобразие поздних произведений Гоголя, изучение которых помогает восстановить целостную картину творчества писателя. В современном ему обществе Гоголь видел лишь два институционных начала, которые приближаются к гармоническому порядку: это Церковь с ее благоустроенным организмом и театр, а именно высокая трагедия и комедия (театр как незримая ступень к христианству). Упорядоченная стройность Литургии является для Гоголя особой эстетической категорией, композиционным принципом поэтики, которого не хватает структуре "Ревизора" и "Мертвых душ". Божественная Литургия для Гоголя, как указывает Кошмаль, это "символико-драматическое изображение жизненного пути Христа", своего рода "культовая драма", в которой особое значение приобретает театральная наглядность. "Тенденции к десимволизированному, наглядно-конкретному воссозданию Литургии в комментарии Гоголя соответствует в его комментариях к "Ревизору" нарастающая символизация: литургический и драматический комментарии образуют единство в рамках позднего творчества Гоголя"19. В гоголевском описании Литургии немецкий исследователь видит следующие "драматические элементы", связанные с различными театральными знаковыми системами: движение в пространстве действующих лиц, распределение речевых ролей и жестов (священник, диакон, чтец, хор и молящиеся исполняют разные задачи, подобно театральным ролевым фигурам), изображение различных событий в одном помещении (алтарь символизирует вначале вертеп, в котором родился Христос, а затем горницу, в которой совершилась Тайная Вечеря и т.д.). При этом Гоголь в своем комментарии представляется В.Кошмалю как бы режиссером всего этого литургически-театрального действия, который приближается к первоначальной концепции театра как сакрального действия в храме. С точки зрения Гоголя, театр, будучи полезным для общества, является нравственным началом; в этой оценке немецкий славист видит преодоление той "пропасти между Церковью, Литургией и светским театром, которая делала невозможной на протяжении 600 лет любую форму официально разрешенного и приветствуемого театра в России"20. Театральное и литургическое действия объединены в представлении Гоголя, как отмечает В.Кошмаль, также понятием соборности: совместное участие и соборное переживание - важные условия верного восприятия как литургического, так и театрального действия. Кошмаль связывает концепцию эстетически обоснованной соборности у позднего Гоголя с понятием "этопоэтики": "Термин "этопоэтика" позволяет разграничить эстетику древнерусской и новой русской литературы, последняя требует лишь анализа поэтики. "Этопоэтика" предполагает зависимость поэтического метода от религиозных и этических предписаний, то есть подчинение поэтики внеэстетическим критериям"21.

Так, творчество позднего Гоголя оказывается по своей религиозно-этической значимости однородно с творчеством древнерусских авторов. Анализ театрального и церковно-литургического дискурсов в комментариях Гоголя помогло автору статьи найти ответ на вопрос о причинах враждебного отношения к театру в памятниках древнерусской литературы. Причины эти, по мнению немецкого исследователя, - в сходстве литургического богослужения и народного игрового представления. На общем для литургического богослужения и светского театра принципе наглядности Гоголь, как указывает Кошмаль, впервые в истории русского театра сближает эти две "театральные формы" - церковная служба представляется немецкому слависту своего рода предшественницей светского, нравственного в гоголевском смысле, театра. Путем символико-религиозной, этической трансформации светского театра и акцентирования театрализованных элементов Литургии Гоголь впервые достигает синтеза этих двух, прежде несовместимых эволюционных линий.

Рассмотренная публикация В.Кошмаля являет собой не только пример интердискурсивного анализа в немецкоязычном гоголеведении, но затрагивает тем самым важную проблему соотношения светского искусства и духовной, церковной сферы, предлагая ее решение в характеристике поздних произведений Гоголя. Предположения о характере эволюции русского театра в свете гоголевской концепции также представляются интересными.



1.2.3. Структурный психоанализ

Работы о Гоголе в психоаналитическом ключе получили большое распространение на Западе в 70-90-е годы, и, хотя в немецкоязычном регионе этот метод не столь популярен по сравнению с США и остальной частью Западной Европы, влияние его на интерпретацию творчества Гоголя ощутимо, особенно в последние годы. Статья немецкой исследовательницы Н.Друбек-Майер "Психологика Гоголя в "Вечерах на хуторе близ Диканьки", вошедшая в сборник "Психопоэтика (доклады для конференции "Психология и литература") (Мюнхен, 1991)", представляет метод структурного психоанализа в рамках данной главы. Автор статьи считает, что в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" содержатся некоторые закономерности исключительно гоголевского миропознания, которые различимы посредством психологической описательной модели. При этом в статье особо оговаривается разница между индивидуальной психологией и универсальной "психологикой" в рамках одной системы: присутствующую в произведении "психологику" можно восстановить и без обращения к биографии автора. Поэтому исследовательница не соглашается с А.Белым, описывающим отношения автора и персонажей как проекции, ставя действия персонажей в полную зависимость от авторской психологии.

Рассмотрению образов и мотивов отдельных повестей предшествует характеристика гоголевского "смеха сквозь слезы", уже свойственного, по мнению Друбек-Майер, "Вечерам…" и определяемого по Фрейду как "особая форма вытеснения, связанная с желанием получить удовольствие от источника неприятных чувств". "Смех (изначальный принцип наслаждения или свободная регрессия в инфантильность) находится в тесной связи с жестокой ("садистской") (со)вестью"22, а также, по определению автора статьи, с "нарцистической позицией" писателя, возвышающего себя над обыденной действительностью.

Анализ отдельных элементов в повестях "Ночь перед Рождеством" и "Иван Федорович Шпонька и его тетушка" направлен на выявление характерных черт гоголевского представления о женщине. Насильственное заточение Солохой своих любовников в мешки означает на уровне подсознания возвращение в лоно матери, а также заточение в женском теле. Обобщая этот тезис, исследовательница заключает, что женщина в представлении Гоголя не только враждебна мужчине, но также обманчива и неверна, ведь она сажает в один мешок не одного, а двух любовников. Таким образом, гоголевская "психологика" в "Вечерах…" предполагает, во-первых, "недовольство по поводу сексуальной и социальной власти женщины", а во-вторых, уход от "половой сферы", которая на фоне "моральной возвышенности" автора представлена в его фантазии как опасная и даже отвратительная. В повести "Иван Федорович Шпонька и его тетушка" немецкая исследовательница особо подчеркивает мотив башмака, помогающий понять отношение Шпоньки к женщине. Во фразе белокурой барышни о том, что братец сделал для мух хлопушку из старого маменькиного башмака, Н.Друбек-Майер выделяет три существенных для "психологики" текста "сигнальных" слова: муха, маменька и башмак. "Помимо того, что герой написанной позднее "Шинели" имеет фамилию "Башмачкин" и сравнивается с "простой мухой", тот факт, что маменька барышни именно башмаком убивает мух, показывает наличие темы "мужчины под башмаком женщины" и образа "башмачного человека" (Башмачкина) уже в ранних текстах Гоголя"23. По мнению исследовательницы, "Шинель" является своего рода реализацией в художественной, вымышленной действительности сна Шпоньки и в то же время подтверждением его недобрых предчувствий о том, что всякий "союз" героя с шинелью/материей/женою должен иметь трагический конец. Особое внимание автор статьи уделяет также образу тетушкиной брички, о которой в повести говорится, что это та самая бричка, в которой ездил еще Адам. Эта "фантастическая" деталь, в психоаналитическом смысле понимаемая как образ "пра-матери, из лона которой вышло все живое", дана автором в юмористическом освещении, что позволяет немецкой исследовательнице сделать вывод о "двойственном характере инфантильно-регрессивного желания, являющегося одновременно стремлением к наслаждению и к смерти"24. Этот образ непосредственно соотносится с темой "обращенного назад времени" и мотивом сохранения, связанным с ностальгией по добрым старым временам и дополняющим "регрессивно-меланхолическую" картину мира Гоголя.

На примере статьи Н.Друбек-Майер становится ясным общий характер психоаналитического анализа в немецкоязычным гоголеведении, направленный не "от автора к тексту", как ранее, но "от текста к автору". Заключения исследовательницы, сделанные на основе психоаналитического объяснения отдельных образов и мотивов, могут казаться весьма спорными, однако мы не ставим перед собой задачу оспорить правомерность данного подхода. Между тем следует отметить сомнительность наличия уже в "Вечерах…" гоголевского "смеха сквозь слезы", свойственного скорее более поздним произведениям, а также обобщенный подход к анализу психологических закономерностей (на основе одного-двух примеров), придающий исследованию некоторую поверхностность взгляда.



1.2.4. Новейшие толкования творчества Гоголя в рамках постструктурализма

В 90-е годы в немецкоязычном литературоведении наметилась явная тенденция к анализу текста как "письма"(Schrift), (де)конструирующего обычное представление как о самом произведении, так и о действительности в целом. "Письмо" становится и центром самого исследования, и определяющим началом в художественной системе автора, и даже основой миропонимания.

В публикации Н.Друбек-Майер и Х.Майера "Гоголь с точки зрения медиальной теории: сказ(ки) и записки"(1997) сделана попытка нового подхода к тексту гоголевских произведений: оформление устной и письменной речи в текстах Гоголя рассматривается как "медиальное" средство передачи "оригинального" смысла. "Медиум", по определению авторов статьи, - не "сообщение" в системе коммуникации, а средство передачи собственного смысла, а точнее, "управляющих смыслом сигналов". При этом в качестве важного признака "медиума" отмечается воспроизведение знака (обозначающего) без смысловой последовательности. Так как большинство гоголевских текстов, как пишут авторы, связано с проблемой передачи ("оригинала") по некоторому "списку", копии, представляется существенным вопрос об адекватности различных средств передачи ("медиумов") для репрезентации смысла в рамках художественно-эстетического развития Гоголя. Данный вопрос рассматривается на примере повестей цикла "Вечера на хуторе близ Диканьки" и "Записок сумасшедшего". "Медиальность" в текстах Гоголя немецкие слависты соотносят со сказом как формой "воспроизведения или создания впечатления некоего "говорящего текста". Сказ не является, по мнению немецких исследователей, знаком близости к фольклору или естественности речи; скорее это "модель выражения на письме", правила чтения. Теория сказа - это, по существу, медиальная теория, как пишут Н.Друбек-Майер и Х.Майер. "Медиумом" в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" авторы статьи считают "сказанное слово", переданное "сказителями" (Рудый Панько, Фома Григорьевич) и "бардами" (панич и рассказчик из второй части). "Медиум" "письмо", по мнению исследователей, в "Вечерах…"отходит на задний план и терпит неудачу из-за своей неспособности отражать устность - парадоксальным образом читатель узнает об этом из печатной книги, в которой с помощью сказа делается попытка устранить разницу между сказанным и написанным словом. Повесть "Пропавшая грамота" характеризуется между тем как "мета-медиальная", так как речь в ней идет об обстоятельствах передачи, посредничестве, при котором "отправитель"(гетман) и "получатель" (царица) - периферийные образы, а героем повести и центральным персонажем является посредник ("медиум") с зашитым в шапку посланием. В конце повести "Иван Федорович Шпонька и его тетушка" немецкие авторы также видят элементы медиальности: еда (пирожки, на обратной стороне которых отпечатались буквы) превращается в "медиум" вместо бумаги, что подтверждает тезис об "установке на устность" в "Вечерах…", которая реализуется здесь "кулинарным образом".

Если в связи с ранними, "украинскими" повестями ставится вопрос о стилистических возможностях адекватного выражения на письме устной речи, воспроизведения ее в сказе, то в "Записках сумасшедшего" и в "Шинели" авторы статьи наблюдают "чистое" воспроизведение "медиума" "письма". Главная тема этих двух произведений - списывание, копирование, воспроизведение одного письменного документа с помощью другого. В "Записках сумасшедшего" рассматривается "письмо" первого и второго порядка (Erstschrift / Zweitschrift), причем "внутренний конфликт" видится авторам в противостоянии этих двух видов, что является "дифференцирующим и децентрирующим признаком" письма. К "письму первого порядка" относятся копирование (как деятельность и как продукт этой деятельности), литературные цитаты, содержащиеся в тексте, табель о рангах, предписывающая социальные различия, газеты и журналы, книги - то есть официально утвержденный "источник смысла", который обрабатывается "письмом второго порядка", чем и являются записки героя. Авторы отмечают, что "письмо второго порядка" не есть "карнавальное переворачивание" "письма первого порядка", так как переход от одного вида к другому можно понять прежде всего с точки зрения медиальности. Путаница в числах, смешение географических понятий, деформация имени героя отражают динамику этого перехода. Например, передвижение героя в географическом пространстве - это, по определению немецких авторов, "картография письма", предполагающая "письмо первого порядка" - карту мира, на которой особенным образом маркированы исторические центры слияния случайных письменных знаков (арабско-орнаментальная Испания, пиктографический Китай), чтобы затем перевести эту карту в "письмо второго порядка". Упомянутые в тексте Испания и Китай являются, по мнению исследователей, "виртуальными странами"."Виртуальность пространства в "Записках сумасшедшего" следует выводить не из его не-бытия, но из его бытия в письме, из помещения в пространстве письма на бумаге"25.

Говоря о "медиуме" "письма", авторы считают, что Акакий Акакиевич Башмачкин испытывает на себе самое сильное влияние этого "медиума". Беспорядочные записки сумасшедшего Поприщина из "Арабесок" являются подготовительной ступенью к "возвышенной медиальности высокой школы каллиграфии Башмачкина", которая, в свою очередь, обозначена исследователями как "трамплин в пост-литературные тексты", в которых "письмо" превращается в "медиум" абсолютной эффектности. Обнаруженной в текстах Гоголя медиальностью Н.Друбек-Майер и Х.Майер объясняют интерес к Гоголю различных литературоведов-формалистов: элементы медиальности в творчестве писателя обнаруживают в своей совокупности комплексное многообразие, соотносимое разными своими гранями с теориями нашего столетия.

Безусловное новаторство данного подхода к творчеству русского писателя можно объяснить стремлением немецких литературоведов открыть актуальность Гоголя для эпохи постмодерна, "пост-литературы" в западном литературоведении. С одной стороны, сам факт интереса к Гоголю с точки зрения таких понятий конца ХХ века, как "медиальность" и "виртуальность" подтверждает действительную многогранность его творчества, но, вместе с тем, применение этих понятий, выработанных другой культурой и другой эпохой, к произведениям Гоголя, на наш взгляд, грозит утратой неповторимого своеобразия художественного мира писателя.

Другой оригинальный подход к творчеству Гоголя предстает в публикации А. Ханзен-Лёве "Г0г0ль: к поэтике нулевого и пустого места" (1997), по своему объему близкой к монографии. Своеобразие подхода немецкого литературоведа состоит в использовании и соединении в его исследовании различных теоретических установок: философских, литературоведческих, богословских - на фоне общего постструктуралистско-деконструктивистского взгляда на произведение, что создает впечатление единого "общекультурного" постмодернистского дискурса. Особенное внимание автора направлено на повесть "Нос", которая избирается в качестве центрального примера, иллюстрирующего суждения немецкого литературоведа, касающиеся, по его замыслу, поэтики всего творчества русского писателя.

Особенности поэтики Гоголя рассматриваются в связи с традициями апофатического и катафатического письма. Отсутствующий нос майора Ковалева - это "воплощение апофатического дискурса" (апофатика, как в философии, так и в богословии, связана с понятиями бесконечного и невыразимого, с парадоксом высказывания о "невысказываемом", вербализации вне- и над-семиотической сферы; апофатике противостоит катафатика как утверждение очевидного, как определенный логоцентризм, который, как указывает А.Ханзен-Лёве, в постмодерне (в первую очередь, у Дерриды) теряет свою ценность по сравнению с формами апофатического дискурса). Нос в повести Гоголя, как пишет немецкий славист, воплощает ту формулу пустого и нулевого места литературно-художественной сферы, которая использована Гоголем в его романтических повествовательных дискурсах - часто в соединении с темами дьявольского и женского начал. Повесть "Нос" помещена автором статьи в традицию отрицания объективной телеологии. Сам образ носа исследователь связывает с евангельской метафорой о сучке в глазу другого человека и бревне в собственном глазу: "бревно" Ковалева - его нос и одновременно отсутствие носа. Автор пишет, что аллегория "носа-нуля" коренится в традиции негативной риторики, то есть катафатического высказывания о пустоте (в моральном смысле) - как, например, о тщеславии, суетности жизни и т.д.; подобную катафатику не следует смешивать с апофатической "нулевой" речью, не связанной с аллегориями морального порядка. "Негативная катафатика свойственна барочным аллегориям, и многочисленные примеры ее содержатся в таких произведениях Гоголя, как "Тарас Бульба", "Вий", "Страшная месть"; в то время как в петербургских повестях (прежде всего, в повестях "Нос", "Невский проспект", "Шинель"), а также в "Мертвых душах" и "Ревизоре" барочная негативная катафатика и относящаяся к ней тематизация дьявольского и женского начал, иллюзорного мира, интерферирована с пустой риторикой апофатического типа, создающей парадоксальный дискурс несказанного"26. Элементы "пустой" апофатической риторики выделяются автором в первую очередь на уровне "графической или анаграмматической сигнификации": в слове "нос" и других определяющих словах графема "о" и пустое число "0" прячутся между других букв ("н0с"), подобно тому, как нос остается невидимым для своего владельца, хотя он совсем близко, но прячется среди различных полей зрения.

Другими примерами создания Гоголем "нулевого" дискурса служат подчеркнутые немецким исследователем элементы поэтики: "а-топика", мотив хаотического нагромождения деталей (бессвязность которых в негативной катафатике определяется как орудие и действие дьявола), мотив разделения и потери, психопоэтические черты образа носа. Особую главу своей работы А.Ханзен-Лёве посвящает чертам "нулевого" дискурса в женских образах Гоголя. Автор считает, что гоголевский женский идеал ("Женщина", "Скульптура, живопись и музыка") в высшей степени деструктивен и в литературном смысле бесперспективен. "Хорошенький овал лица" губернаторской дочки с его совершенной "округлостью" линий представляет, по мнению исследователя, позитивное нулевое отсутствие. Белый цвет, характеризующий женский образ (блондинка на балу в "Мертвых душах"), в позитивно катафатическом смысле указывает на сферу идеально-женского, что обозначает высшую утонченность (подобно образу Христа в белых одеждах в сиянии Фаворского света); с другой стороны, "белизна" невыразимого и недостижимого отражает апофатическое "нулевое ничто", грозящее превратиться в деструктивное, демоническое начало. Пошлость как одна из центральных тем у Гоголя также соотносится автором с теорией "нулевого места": "ничто" - как и зло - реализуется здесь не в великих трагических, драматических или катастрофических событиях, но в мелком, повседневном, банальном, при этом срединная позиция "ничто" совпадает со средней мерой пошлости. В художественном мире Гоголя "ничто" располагается не в начале (как, например, концепция "creatio ex nihilo") и не в конце (в результате перехода из фазы бытия в потусторонний мир), но в середине ("media in vita"), как барочная тема смерти, находящейся в самом центре жизни.

Последняя глава публикации содержит суждения автора по поводу гоголевской риторики "нулевого места". Апофатические анаграммы слов с "пустой "о" Ханзен-Лёве соотносит с фамилией самого писателя. Нулевые графемы отражают идею "пустого места", языковой сферы как сферы "ничто", речи как молчания, начала как конца - словом, господства "ничто".

Обобщая свои наблюдения и ссылаясь на А.Белого, немецкий литературовед утверждает наличие у Гоголя тенденции к саморазрушению искусства, сведению последнего в "нулевой" игре пустого дискурса к невозможности выражения "живой жизни". Доказательство этой идеи и являлось собственно целью рассмотренного исследования. А.Ханзен-Лёве попытался сделать постструктуралистский анализ поэтики Гоголя, основываясь на постулатах деконструктивизма, акцентирующего элементы хаоса и разрушения, как в тексте, так и в окружающей действительности. В подобном деконструктивистском освещении перед нами предстает некий мертвый, действительно "нулевой" образ Гоголя, состоящий из анаграмматических нулевых знаков. И хотя немецкий литературовед говорит о наметившейся среди постструктуралистских сторонников толкования Гоголя27 тенденции к "восстановлению гоголевского дискурса возвышенного и идеального", трудно сказать насколько перспективен такого рода анализ для дальнейшего развития изучения Гоголя.

Как правило, исследователи постструктуралистского направления выделяют те черты и мотивы в творчестве Гоголя, которые представляются им актуальными для конца ХХ века, для эпохи постмодерна. Так, В.Бауманн в статье "Внезапные моменты в "Портрете" Гоголя" (1991), характеризуя отдельные моменты повести, связанные со внезапностью, со словом "вдруг" (внезапный испуг Чарткова при взгляде на портрет и т.п.), указывает, что определенность таких внезапных моментов во времени позволяет заметить раздробленность времени и действия на отдельные части, фрагментарность бытия как факт, связанный с отсутствием временного континуума. По мнению немецкого исследователя, повторяемость слова "вдруг" создает впечатление, что события гонятся друг за другом, ведь внезапность отражает быстроту течения времени. Новое, появляющееся неожиданно, часто непостижимо для героя, что отражается и на эмоциональном климате повести: мысли омрачаются, герой бледнеет, пугается и т.д. "В общем и целом появление "вдруг" является указанием на драматизацию восприятия времени в литературе, начиная с эпохи романтизма", - пишет В.Бауманн. - "Повествование Гоголя может служить тому подтверждением"28. Внедрение неожиданного во временную протяженность понимается исследователем как знак беспорядочности, разломанности бытия. Разрушение порядка и гармонии в мире и в произведении, устранение существовавших ранее закономерностей и связей - наиболее часто встречающиеся темы (и задачи) постструктуралистских исследований.

Подводя итоги рассмотрения формально-аналитического направления в немецкоязычном гоголеведении 70-90-х годов, следует отметить широкую распространенность и влиятельность этого направления среди литературоведов, обращающихся к изучению Гоголя. Исключительное своеобразие и богатство художественной формы гоголевских произведений, с одной стороны, и актуальность новейших формальных методов, с другой, являются, пожалуй, причинами появления большого количества публикаций в формально-аналитическом ключе. Преимуществом такого подхода можно считать новизну и оригинальность взгляда на творчество писателя, хотя эти качества приводят нередко к искажению общей картины художественного мира Гоголя, так как анализ произведения, как правило, не соотносится с замыслом самого автора, с особенностями его мировоззрения, его культуры и эпохи, а включается в контекст чуждых русскому писателю, но близких и современных литературоведу понятий.



1.3.Философско-антропологическое направление

К данному направлению принадлежат публикации немецкоязычных авторов, основывающихся в своих выводах на теоретических концепциях рецептивной эстетики и экзистенциальной критики. Внимание исследователей в данном случае направлено в первую очередь не на особенности формы произведения, но на соотнесенность читательского восприятия с авторским замыслом, на возможности интерпретации смысла произведения, на отражение мировоззрения автора в его творчестве. Следует подчеркнуть немногочисленность такого рода работ, посвященных Гоголю, что говорит о вытеснении на второй план рецептивно-эстетических и феноменологических концепций в немецкоязычном гоголеведении последних десятилетий.



1.3.1. Рецептивная эстетика

Проблеме соотношения авторской оценки и читательского восприятия посвящена публикация Л.Суханека "Драматическое произведение - оценка и комментарий автора (Н.Гоголь: "Ревизор" - ревизор)" (1991). Исследователь рассматривает оценку драматического произведения и его постановки на сцене в свете феноменологической теории восприятия, используя также концепцию горизонта ожидания и понятие конкретизации (термин рецептивной эстетики, обозначающий процесс воссоздания читателем художественного произведения путем заполнения "участков неопределенности" своими представлениями и эмоциями на основе собственного горизонта ожидания). "Важным фактором, влияющим на восприятие и конкретизацию произведения, являются убеждения читателя: философские, религиозные, политические, социологические. Они составляют причину многочисленности конкретизаций"29. Л.Суханек сравнивает восприятие "Ревизора" читателями и зрителями с оценкой и комментарием самого Гоголя к пьесе, содержащимися в "Развязке "Ревизора". Суждения автора о "Ревизоре" являются, по мнению исследователя, примером авторских оценок и комментария писателя к собственному литературному произведению. Как пишет Суханек, Гоголь видит задачу комедийного писателя в том, чтобы изображать правду, которая служит "основной категорией этики и морали". Таким образом, литература в гоголевском смысле - это не только форма познания, но и форма нравственного и общественного воздействия. Гоголевская оценка собственной пьесы в "Развязке "Ревизора" представлена в публикации в качестве доказательства перемены взглядов Гоголя на литературное творчество (в сравнении с более ранними комментариями Гоголя к "Ревизору"), что, по мнению Суханека, подтверждает тезис о том, что "произведение не гарантирует тождества оценок"30 - как авторских, так авторских и читательских (зрительских).

Проблема диалога автора с читателем является одной из центральных в области рассмотрения рецептивной эстетики. Жанр автобиографии, по мнению немецкого литературоведа Ю.Леманна, ориентирован напрямую на такой диалог, что влияет на структуру произведения. Каким образом происходит это влияние, Ю.Леманн объясняет на примере "Авторской исповеди" Н.В.Гоголя в рамках статьи "Исповедь как действие. По поводу коммуникативной структуры "Авторской исповеди" Н.В.Гоголя" (1982). Исследователь подчеркивает, что данное произведение является ответом Гоголя на реакцию русской общественности, последовавшую после выхода в свет книги "Выбранные места из переписки с друзьями", публикация которой радикальным образом разрушила горизонт ожидания читателей, созданный отчасти литературными критиками, отчасти самим писателем. Произошедшая в "Выбранных местах…" смена дискурса создала для Гоголя конфликтную ситуацию, с которой он попытался справиться с помощью "Авторской исповеди". Текст произведения, как указывает немецкий исследователь, содержит три функционально связанные тематические области автобиографического характера: ситуация написания "Авторской исповеди", история создания "Выбранных мест…" и биография Гоголя до момента публикации книги. Особый акцент сделан на ситуации создания произведения и на предшествующих ей событиях; из своей биографии Гоголь исключает целые фазы своего развития (например, детство и юность), а в истории своего авторства ограничивается, как пишет Леманн, воспроизведением собственных речевых действий и описанием внутренних, душевных процессов. (Немецкий литературовед, в частности, подчеркивает, что Гоголь совершенно умалчивает о "решающем для его творчества в целом изучении немецкого романтизма (Э.Т.А.Гофмана)"31). Независимость содержания "Авторской исповеди" от общественно-исторического контекста позволяет исследователю обозначить данное сочинение как историю души и сознания писателя, часто прерываемую "междискурсивными" высказываниями общего морализаторского характера. Леманн отмечает, что Гоголь в своем произведении уделяет большое внимание воспроизведению полемики вокруг "Выбранных мест…". Данная полемика предстает перед нами в "Авторской исповеди", как указывает немецкий исследователь, "диалогическим образом" - как встреча и слияние собственно авторской и чужой речи (по Бахтину). При этом Гоголь передает речь своих партнеров по диалогу неточно, косвенно, подвергая ее собственной речевой обработке, даже не указывая имен своих оппонентов (хотя последнее, по мнению Леманна, может быть связано с тем, что Гоголь предполагал известность данной полемики в кругу своих читателей). В результате точка зрения Гоголя становится определяющей, ведь читателю "Авторской исповеди" не предоставлена возможность сделать собственную оценку реакции читателей и критиков на "Выбранные места…"

Немецкий исследователь отмечает также, что для Гоголя важно передать не только содержание высказываний, но и их эмоциональное воздействие на него: например, метафора "страшной анатомии", произведенной над живым писателем, говорит о том, что Гоголь даже чувствует затронутой свою личную неприкосновенность в результате обсуждения "Выбранных мест…". Ответом Гоголя на эту "анатомию", на разрушительные речи его критиков, явилось изображение собственной жизни как целостного единства; таким образом, исследователь считает, что "Авторская исповедь" - это не ответ Гоголя на критические замечания оппонентов, но "акт восстановления личной целостности и неприкосновенности"32. При этом писатель не только разрушает свой образ, сложившийся у читателей и критиков, но и ставит под сомнение доминирующее в середине XIX века представление о роли писателя в обществе. Все это, как пишет Леманн, придает тексту полемическую ориентацию, которая способна превратить "Авторскую исповедь" в исходный пункт новой полемики, которой однако не суждено было развернуться, ведь это произведение не было опубликовано при жизни Гоголя, а в 1855 году читатели воспринимали "Авторскую исповедь" как пример самооткровения автора, а не как "документ речевого взаимодействия".

Подводя итоги своего исследования, Ю.Леманн перечисляет черты рассмотренного жанрового типа автобиографии-исповеди, среди которых особенно подчеркивает наличие так называемых метаязыковых высказываний, которые часто прерывают последовательный ряд суждений объективного характера. При этом отдельное высказывание по поводу определенного обстоятельства из прошлого автора изолируется из контекста и служит основанием для обобщающего суждения. Очевидные примеры подобных метаязыковых суждений (построенных на основе риторических фигур и цитат) Леманн видит в тексте первой и восьмой книг "Исповеди" Аврелия Августина. Кроме того, по мысли исследователя, для исповедальной автобиографии характерно выражение отношений автора с читателем в определенных "последовательностях речевого акта": например, вопрос - ответ, обвинение - оправдание.

В заключение Ю.Леманн делает следующий вывод: "Авторская исповедь" Николая В.Гоголя является особенно ярким и убедительным примером того, в какой степени прагматизация автобиографического текста может повлиять на его структуру. Необходимые рамки определенной писательской ситуации служат причиной тому, что воспроизведение прошедших действий и событий в повествовании сокращается до нулевого уровня. Вместе с тем, такого рода редукция (…) - следствие особо интенсивного речевого взаимодействия"33. Характеристика "Авторской исповеди" Гоголя, представленная с точки зрения теории рецепции, раскрывает как художественные особенности этого малоизученного произведения, так и своеобразие данного метода.

Как видно из вышеприведенного рассмотрения двух немецкоязычных публикаций о Гоголе, имеющих отношение к методу рецептивной эстетики, авторы их ставят в центр своего исследования образ автора в его воздействии на восприятие творчества писателя в целом и на структуру произведений. Большое значение придается конкретной исторической ситуации создания и восприятия анализируемого произведения.



1.3.2. Экзистенциальная критика

Влияние немецкой философии экзистенциализма на развитие культуры в Германии отразилось и на особенностях литературоведения 70-90-х годов. Ряд специалистов основывается в своих интерпретациях на идеях экзистенциальной философии М.Хайдеггера, объясняя основную мысль произведения с помощью хайдеггеровских образов и суждений. Философско-антропологические предпосылки произведения заключаются, таким образом, в следующих основных тезисах. Существование понимается как движение человека к иному - в "ничто". В своем подлинном существовании человек "заброшен" в мир, он постоянно находится перед лицом будущего, в том числе смерти, в ситуации ответственности за свои действия. Экзистенция выступает как страх, экзистенциональная тревога, ожидание, переживание бытия-в-мире. В экзистенции человек свободен; быть свободным - это значит быть самим собой, не ориентироваться на "посторонних". Однако общество ограничивает личность, так как, по Хайдеггеру, общество есть сфера безличного, усредненность, сфера "Man", заставляющая человека приспосабливаться к общим, усредненным порядкам. Наша повседневная жизнь находится, как пишет Хайдеггер, во "власти других": "Мы наслаждаемся и развлекаемся так, как все развлекаются; мы читаем, смотрим и судим о литературе и искусстве так, как смотрят и судят; (…) мы находим "возмутительным" то, что возмущает других (man)"34. Некоторые произведения Н.В.Гоголя были рассмотрены под углом зрения этих идей, что позволяет нам отнести такого рода публикации к экзистенциальной критике.

Немецкий славист Б.Зелински в своей книге "Русский романтизм" (1975) объясняет взаимосвязь романтического стиля ряда гоголевских произведений с наличием в них феноменов экзистенциальной философии М.Хайдеггера. Личная отчужденность Гоголя от окружающего его мира нашла отражение, по мнению Б.Зелински, в его творчестве. Оставленность человека в мире, страх смерти, непонимание себя и бытия, ведущего к смерти, - эти особенности гоголевского познания жизни, как пишет исследователь, можно встретить во всех произведениях писателя. В "Ревизоре" немецкий автор видит безнадежную картину не столько испорченности, сколько потерянности человека. За сатирическим обличением характеров и общества прячется глубинный взгляд Гоголя на экзистенцию, существование человека. Исходя из этого, Б.Зелински определяет пьесу как "абсурдное произведение", являющееся "притчей о чужеродности человека в мире"35. Абсурдность "Ревизора" исследователь видит не в сюжете, но в том ощущении жизни, которое создается в пьесе, - в ощущении сомнительности бытия и безвыходности собственной ситуации. Финал пьесы образует собой "застывший вопрос" (немая сцена), отражающий безысходное противостояние вопрошающего человека и молчащего мира. Такое восприятие мира связано, по мнению Б.Зелински, с чувством удаленности Бога, характерным для Гоголя в связи с состоянием современного ему общества. Вместе с тем, слово "черт", указывает немецкий литературовед, становится названием того, для чего еще не придумано имени: необъяснимой причины отчуждения между миром и человеком (в финале "Ревизора" как единственное, по мнению Зелински, объяснение происшедшему даются слова: "черт попутал"). При этом черт и зло у Гоголя - не понятие, а поэтическая фигура. Хочется отметить, что, при всей возможности объяснения экзистенциалистскими идеями своеобразия мировосприятия Гоголя, все же действительность в "Ревизоре" не столь безысходна и безнадежно мрачна - ведь Гоголь показывает не только печальную ситуацию, но и выход из нее: эпиграф к пьесе отражает авторский замысел.

Интерпретация "Невского проспекта" и "Портрета", предложенная Б.Зелински, также строится на понятиях экзистенциализма. Человеческое существование на Невском проспекте названо в повести "фантасмагорией", что указывает, по словам исследователя, на присутствие иллюзии и обмана. "В мире застывшей и бессловесной обусловленности не существует контакта между людьми, и даже тогда, когда они выходят в общество"36. В повести "Портрет" виртуозное мастерство Гоголя-писателя выразилось в проявлении реального в виде фантастики и фантастики в виде реального, что, по словам Зелински, свидетельствует о двусмысленности и двойственности мира. Пропажа портрета в конце повести - типичное развитие событий в гоголевском мире, в котором всякое объяснение содержит нечто необъяснимое. "Повествовательная структура отражает структуру мира"37.

Говоря о романтизме в целом, Б.Зелински указывает на такие черты романтического мировидения, как осознание пограничной ситуации человека в мире, одиночество, страх, потеря уверенности в надежности мира, чувство непрочности всех ценностей. Так, понятия экзистенциализма становятся основой литературоведческой интерпретации, целью которой является постижение смысла произведения. Однако в данном случае вернее было бы говорить о предельном обобщении содержания рассматриваемых творений Гоголя до уровня абсурдистских произведений ХХ века, что значительно упрощает сведение смысла к ряду идей онтологического характера.

Хайдеггеровские концепции безличного "Man" и "ничто" ("nichts") были использованы немецким литературоведом Х.-Ю.Гериком в анализе поэмы "Мертвые души" (статья 1979 г. "Гоголь - "Мертвые души"). Элементы философии экзистенциализма легли в основу так называемой "антропологической предпосылки" толкования поэмы немецким исследователем. Как пишет Х.-Ю.Герик, все герои "Мертвых душ" живут под диктатурой хайдеггеровского "Man": человек в поэме показан как пленник повседневности. Диктатура повседневности освобождает героев от страха перед смертью, хотя сама поэма - это, по определению Герика, книга о смерти. Обыденная повседневность противостоит в ней диктатуре смерти, "ничто". И хотя "ничто" постоянно вторгается в жизнь героев, но за щитом страстей, в своем обыденном существовании, они оказываются невосприимчивыми к чему-либо, выходящему за рамки общих правил. Чичиков торгует мертвыми, но ни разу умершие крестьяне не выступают в его сознании свидетельством неизбежности его собственной смерти. Пять помещиков, с которыми встречается Чичиков, демонстрируют, по мнению исследователя, возможные формы забвения смерти как следствие развития определенных страстей. А между тем "ничто" вторгается в жизнь героев и проявляет себя как в смерти отдельных персонажей (например, прокурора, а также в сведениях об умерших крестьянах), так и во всяком дефекте, нарушении порядка, болезнях (кресло, обтянутое рогожей, и разбросанный табак в доме Манилова; болезнь Чичикова в десятой главе; образ искалеченного капитана Копейкина). Как указывает Герик, Гоголь все время стремится притормозить нормальную жизнедеятельность за счет неожиданно введенного дефекта, чтобы как бы напомнить читателям о постоянной близости смерти. Подобное стремление сказывается и на речевом стиле повествования. Исследователь приводит в качестве примера гоголевскую характеристику литературных интересов провинциальных чиновников: "…кто читал Карамзина, кто "Московские Ведомости", кто даже и совсем ничего не читал". По словам Герика, эта ирония с ее "неожиданным превращением напряженного ожидания в ничто (Кант)"38 становится скрытым доказательством тревожности бытия. Исследователь делает вывод, что языковая реальность в "Мертвых душах" является как бы метафорой человеческого состояния в мире: всякий смысл предрасположен к превращению в бессмыслицу.

В интерпретации Х.-Ю.Герика поэма Гоголя предстает пессимистической и одновременно чувственно-радостной книгой. Немецкий автор подчеркивает беззаботность персонажей как признак тривиальности их жизни. Но все они подвержены бескомпромиссной гоголевской критике - "гоголевский цинизм не знает границ"39. Критика писателя направлена при этом не на социальное неустройство, а против неустройства жизни как таковой, против усредненности, тривиальности, пошлости бытия, против забвения высших начал бытия. Однако следует отметить, что исследователь несправедливо ограничивает гоголевскую поэму рамками первого тома, не учитывая тем самым, что для Гоголя его герои не безнадежны в духовном отношении, но способны к возрождению. Чичиковский цинизм не присущ самому Гоголю, и утверждение обратного свидетельствует о непонимании авторской позиции в поэме.

Завершая статью, немецкий литературовед характеризует Чичикова в свете предшествующего анализа полного опасностей и погрязшего в пошлости мира поэмы как хитроумного героя, умело приспосабливающегося к законам повседневности. В таком умелом приспособлении исследователь видит "соллиптический героизм", оправдывающий Чичикова "с социально-критической точки зрения". Подводя итоги, Х.-Ю.Герик пишет: "Гоголевская христиански мотивированная девальвация ценностей земного мира, мудрость которого предстает перед Богом как безумие, превращается под рукой писателя в обесценивание всего сущего в целом. В результате такой нигилистической позиции безумства людей, являющиеся закономерным выражением их жизни, лишенной "морали", неожиданно оказываются оправданными. Однако такое "оправдание" является постоянной провокацией нашего сознания…"40.

В данном случае исследователь довольно удачно, на наш взгляд, применил понятия немецкой экзистенциальной философии к особенностям гоголевской поэмы, несмотря на очевидную дистанцию (как временную, так и смысловую) между русским писателем и немецким философом ХХ века. Вместе с тем пренебрежение к гоголевскому замыслу поэмы, исключающему окончательный приговор ее персонажам, значительно снижает обоснованность исследовательских суждений.

Философско-антропологическая рецепция в целом характеризуется обращенностью к глубинному, философскому смыслу гоголевских произведений, а также к особенностям авторского мировоззрения. В то же время актуальность подобного восприятия в эпоху господства постмодернизма, утверждающего "смерть автора" (Р.Барт) и преимущество формы над содержанием, в среде западных литературоведов явно невелика.

----------------------------

В данной главе мы постарались представить методологический анализ ряда немецкоязычных публикаций о Гоголе, вышедших в свет в последние десятилетия. Материалом для рассмотрения послужили работы, содержание которых подчинено литературоведческим теориям, входящим в спектр актуальных для современного изучения литературы направлений. Положенные в основу данных работ методы являются их основной характеристикой, определяя особенности содержания публикаций и тем самым своеобразие рецепции Гоголя. Таким образом, в этой главе нами сделан акцент на возможностях новых и новейших литературоведческих методов немецкоязычного гоголеведения 70-90-х годов. Отсутствие одного господствующего направления в изучении Гоголя, разнообразие и сложность в общей картине восприятия русского писателя в немецкоязычном регионе, а также необходимость ознакомления с новейшей методологией западных исследователей явились причиной обращения в рамках темы диссертации в первую очередь к представленному выше материалу.

Традиционный для немецкоязычного литературоведения подход к изучению Гоголя нами рассматривается в двух последующих главах, посвященных уже непосредственно анализу восприятия исследователями Германии, Австрии и Швейцарии идейно-художественных особенностей творчества писателя и характерных черт его мировоззрения.

1 Барт Р. Текстовой анализ // Новое в зарубежной лингвистике. - М., 1980, вып.9. - С.307.

2 Там же.

3 Intertextualitat: Formen, Funktionen, anglist. Fallstudien / Hrsg. Von Broich U., Pfister M. - Tubingen, 1985. - XII, 373 S.

4 Lacan J. Ecrits. - P., 1966. - p.116.

5 Друбек-Майер Н. От "Песочного человека" Гофмана к "Вию" Гоголя. К психологии зрения в романтизме // Гоголевский сборник под ред. С.А.Гончарова. - СПб., 1993.

6 Jauss H.R. Literaturgeschichte als Provokation der Literaturwissenschaft. - Konstanz, 1967. - 72 S.

7 Iser W. Der Akt des Lesens: Theorie asthetischer Wirkung . - Munchen, 1976. - 357 S.

8 Bock I. Die Analyse der Handlungsstrukturen von Erzahlwerken am Beispiel von N.V.Gogol's "Die Nase" und "Der Mantel". - Munchen, 1982. - S.144.

9 Dietsch V. Der Anfang von "Sorocinskaja jarmarka" // Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen. - Bd.213, 1976, 1. Halbjahresband. - S.92.

10 Eimermacher K. Zeichenbildung und Zeichentransformation in N.Gogol's "Sorocinskaja jarmarka" //Literatursemiotik, 2. - Tubingen, 1980. - S.199.

11 Langer G. Das Wertsystem in Gogol's Erzahlung "Strasnaja mest`"//Die Welt der Slaven. - Munchen, 1990. - № 2. - S.335.

12 Schahadat Sch. Russland - Reich der falschen Zeichen. Die Luge, das Wort und die Macht bei Gogol`, Suchovo-Kobylin, Erdmann und Mejerchold// "Mein Russland". Wiener Slawistischer Almanach (Sonderband 44). - Munchen, 1997. - S.96.

13 Koschmal W. Modell oder Wirklichkeit? Die Entgrenzung der Objektwelt in Gogol's "Mertvyje dusi"//Russian Literature. - Amsterdam, 1982. - XI-IV, №4. - p. 333.

14 Ibid. - p.351.

15 Giesemann G. Homer-Reminiszenzen in den "Mertvyje dusi" von N.V.Gogol' (Merkmale und Funktionen des epischen Vergleichs) // Ost und West. - Bd.2. - Frankfurt a.M., 1977. - S.220.

16 Ibid. - S.221.

17 Koschmal W. Gogol's Portret als Legende von der Teufelsikone // Wiener Slawistischer Almanach. - Bd.14/1984. - S. 216.

18 Busch U. Gogol?s "Mantel" - Eine verkehrte Erzahlung. Schriftsteller, Autor, Erzahler in intra- und intertextueller Beziehung // Dialog der Texte. Hamburger Kolloquium zur Intertextualitat. Wiener Slawistischer Almanach. - Sonderband 11. - Wien, 1983. - S.197.

19 Koschmal W. Theater und Liturgie beim spaten Gogol` // Studia Slavica Hung. - 35/3 - 4. - 1989. - S.339.

20 Ibid. - S.343.

21 Ibid. - S.346.

22 Drubek-Meyer N. Gogol's Psychologik in den "Вечера на хуторе близ Диканьки"//Psychopoetik. Beitrage zur Tagung "Psychologie und Literatur". Munchen, 1991. - Wiener Slawistischer Almanach (Sonderband 31). - Wien, 1992. - S. 63.

23 Ibid. - S.76.

24 Ibid. - S.78.

25 Drubek-Meyer N., Meyer H. Gogol' medial: skaz(ki) und zapiski //Wiener Slawistischer Almanach 39. - 1997. - S.136.

26 Hansen-Love Aage.A. "G0g0l". Zur Poetik der Null- und Leerstelle // Wiener Slawistischer Almanach 39. - 1997. - S.188.

27 Среди них А.Ханзен-Лёве называет С.Спикера (Spiecker S. "Gogol's Via negationis: Aisthesis, Anaesthesia and the Architectural Sublime in Arabeski" // Wiener Slawistischer Almanach, 34, 1994. S.115-142.), С.Коцингер (Коцингер С. Возвышенное у Гоголя: Власть риторики и возвышенное искусство // Традиции и новаторство в русской классической литературе (…Гоголь…Достоевский…), СПб., 1992), Н.Друбек-Майер (Drubek-Meyer N. Gogol's eloquentia corporis. Einverleibung, Identitat und die Grenzen der Fiktion, Munchen, im Druck).

28 Baumann W. Plotzliche Momente in Gogol's "Portret" // Georg Mayer zum 60.Geburtstag. - Munchen, 1991. - S.130.

29 Suchanek L. Das dramatische Werk - Wertung und Kommentar des Autors (N.Gogol': Revizor - Der Revisor) // Slavische Beitrage (Bd.270). Drama und Theater. Theorie - Methode - Geschichte. - Munchen, 1991. - S.370.

30 Ibid. - S.378.

31 Lehmann Jurgen. Bekenntnis als Handlung. Zur kommunikativen Struktur der "Avtorskaja ispoved'" Nikolaj V.Gogol's // Festschrift fur W.Lettenbauer zum 75.Geburtstag. - Freiburg, 1982. - S. 99.

32 Ibid. - S.104.

33 Ibid. - S.108.

34 Heidegger M. Sein und Zeit. - 9. Aufl., Tubingen, 1960. - S.126.

35 Zelinsky B. Russische Romantik. - Koln - Wien, 1975. - S.316.

36 Ibid. - S.326.

37 Ibid. - S.359.

38 Gerigk H.-J. Die toten Seelen //Der russische Roman. - Dusseldorf, 1979. - S.105.

39 Ibid. - S.108.

40 Ibid. - S.110.

ГЛАВА 2

ВОПРОСЫ БИОГРАФИИ И ТВОРЧЕСКОГО МЕТОДА Н.В.ГОГОЛЯ

В данной главе будут рассмотрены работы о Гоголе славистов Германии, Австрии и Швейцарии, опирающиеся на традиционные понятия и приемы литературоведения, такие как изучение биографии писателя, анализ жанров и мотивов его произведений, определение важнейших стилевых и языковых особенностей его творчества, характеристика существенных сторон творческого метода (например, гоголевского комизма). Рассмотрение таких исследований позволит выявить особенности традиционного взгляда немецкоязычных литературоведов на Гоголя, определить те черты биографии и творчества писателя, которые представляются немецким специалистам наиболее важными и интересными.

Немецкая научная традиция изучения литературы, сложившаяся в XIX веке, продолжает существовать и в наши дни, несмотря на появление новых литературоведческих школ и методик. Она включает в себя, помимо изучения духовно-философских основ авторского мировоззрения, рассмотрение биографии писателя, то есть социально-психологических предпосылок его творчества, а также анализ его художественного метода. Под последним понимается исследование поэтики писателя, то есть жанровых, стилевых и языковых особенностей его произведений, а также функционирования отдельных мотивов и художественно-эстетических категорий в творчестве писателя. Обращение к биографии писателя берет свое начало от биографического метода в литературоведении, основоположником которого считается французский критик Ш.Сент-Бёв. Анализ поэтики восходит к позитивистским и антииндивидуалистическим принципам культурно-исторической школы и имеет в немецкоязычном литературоведении безусловное преимущество по сравнению с биографическим подходом к творчеству автора. Немецкий ученый В.Кайзер подчеркивает, что главный предмет современной науки о литературе - сами произведения, все же остальное (психология, взгляды и биография автора, социальный генезис литературного творчества и воздействие произведений на читателя) вспомогательно и вторично*. (Заметим, что именно немецкая научная традиция повлияла на формирование отечественной теоретической поэтики в ХХ столетии). Биографические работы вместе с тем отходят на второй план и становятся своего рода литературоведческой беллетристикой, предназначенной для широкого круга читателей.

Повышенный интерес немецкоязычных славистов к современным литературоведческим методам не предполагает полный отказ от традиции, о чем свидетельствует ряд работ, рассматриваемых в рамках данной главы. Присутствие в них отдельных черт, заимствованных из новейшей методологии, отражает взаимодействие традиционных и новейших подходов к изучению писателя.



2.1. Биографические работы о Н.В.Гоголе

В 70-90-е годы появились три посвященные Гоголю публикации, которые можно отнести к описаниям биографического характера. Это монография известного слависта М.Брауна "Н.В.Гоголь. Литературная биография" (1973), пользующаяся и по сей день большим авторитетом среди немецких специалистов, небольшое эссе швейцарского литературоведа и писателя Ф.Ингольда "Н.В.Гоголь. Энциклопедический набросок" (1981) и книга Р.-Д.Кайля "Гоголь" (1985). Первая и последняя из упомянутых публикаций содержат некоторые общие черты, поэтому представляется целесообразным рассмотреть их вместе.

Монография М.Брауна является на данный момент самой полной и содержательной биографической немецкоязычной работой о Гоголе в ряду публикаций 70-90-х годов. Автор не ставил перед собой цель создания биографического исследования, сделав основной акцент на характеристике художественного таланта Гоголя и на особенностях его творчества, ограничив при этом использование фактического материала (письма, воспоминания современников и т.п.). Повествование о жизни писателя следует параллельно с анализом его произведений, причем биографию и творчество Гоголя Браун стремиться поместить в рамки общественно-исторического контекста эпохи. Отмечая отдельные особенности гоголевского художественного мира, М.Браун не создает целостной концепции собственного восприятия русского писателя, что свидетельствует о сложности понимания глубинных основ мировоззрения и творческого метода Гоголя: немецкий исследователь говорит о двойственности гоголевского облика, предстающего в глазах критиков и читателей отличным от "настоящего" Гоголя, которого автор и пытается понять в своей книге. "Никто не может с полной уверенностью утверждать, будто знает точно, что собственно представлял собою Гоголь и к чему он стремился"1, - пишет М.Браун в связи с мнением о неискренности писателя даже в письмах. Автор заранее оговаривается, что он отказывается в своей книге от окончательных выводов и определений.

М.Браун в целом весьма критически характеризует личность Гоголя, предполагая у него даже наличие психических отклонений, основываясь в этом утверждении на свидетельствах о резких переменах настроения Гоголя, о его отношениях с женщинами и страсти к путешествиям. В качестве важнейших черт характера Гоголя Браун называет следующие: "ярко выраженное стремление к сильным, часто парадоксальным контрастам; неопределенный взгляд на отношения полов; постоянная потребность ощущать себя "в пути", следовать каким-то далеким и еще не ясным целям; ипохондрически окрашенный интерес к нездоровым явлениям и симптомам"2. Такая характеристика говорит скорее о явном непонимании душевного склада писателя, чем о постижении "настоящего" Гоголя.

Наиболее важной стороной поэтики Гоголя М.Браун считает своеобразие стилистической манеры писателя, с чем связана проблема соотношения романтизма и реализма, затрагиваемая немецким автором. Меткие средства выражения, музыкальность, ритмика художественной речи, присутствие как высокой риторики, так и "тривиального слэнга" - все эти черты гоголевского стиля позволяют М.Брауну определить произведения Гоголя в качестве "учебника по русской стилистике". Проблема стиля и развития реализма в творчестве Гоголя являются основными аспектами характеристики отдельных произведений. В связи с "Вечерами на хуторе близ Диканьки" исследователь пишет об особенностях ритмической прозы Гоголя, считая, что писатель применяет классическую ритмику в тексте с неклассическим содержанием, учитывая свойства русской системы ударений. Текст "Вечеров…" имеет, как указывает Браун, дактилическую структуру, а иногда звучит как классический гекзаметр. По мнению немецкого слависта, именно ритмическая структура произведений Гоголя является камнем преткновения для многих переводчиков, часто недооценивающих ритмические компоненты гоголевской прозы, без которых Гоголь не может быть передан в полной мере. Романтическая фантазия в "Страшной мести" и психологический анализ в "Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке" определяют основные жанровые тенденции "Вечеров…", при этом, как пишет Браун, разница между двумя частями сборника не свидетельствует о присутствии во второй части элементов реалистической манеры письма. Говоря об интертекстуальных связях романтизма Гоголя и Гофмана, автор монографии отмечает, что Гоголь читал немецкого писателя в переводах, но о прямом влиянии Гофмана на гоголевское творчество говорить не следует. Характеризуя "Миргород", М.Браун пишет об окончательном оформлении стиля Гоголя. В этом сборнике реальная действительность играет уже более важную роль, но реализм здесь иллюзорен, так как повседневная действительность является лишь внешними рамками для фантастического содержания. Повестями "Портрет" и "Невский проспект" Гоголь, по мнению М.Брауна, включается в романтическое течение тогдашней литературы. "Ревизор" определен как "гротесковая трагедия" - "жанр, который играл важную роль в русской литературе после Гоголя"3.

Анализируя структуру "Мертвых душ", М.Браун приходит к выводу, что "собственная реальность романа коренится не в близости к действительности, а в силе творческого воображения автора". "Перед нами полностью оформившийся гоголевский стиль, но едва ли хоть один признак оформившегося реализма (в том смысле, в каком обычно употребляется это понятие). Скорее это даже шаг назад к первоначальной манере Гоголя, соединяющей меткие наблюдения над окружающей действительностью со взглядом, тяготеющим к сюрреализму"4, - заключает исследователь. Таким образом, автор как бы косвенно отрицает реалистическую манеру повествования у Гоголя. Второй том поэмы М.Браун рассматривает очень бегло, считая, что "отрывки, которые обычно публикуются как второй том", не представляют связного изложения.

Заключительная глава монографии посвящена "Шинели" и "Риму". М.Браун подчеркивает экспериментальный характер "Рима", в котором Гоголь был принужден изобретать новый вид "среднего" стиля, так как его прежний стиль "строился на специфической русской фразеологии и синтаксисе и потому был неприемлем для рассказа итальянских историй"5. "Шинель"определена как фантастический этюд на тему "мир наизнанку". По мнению М.Брауна, лишь формальный анализ открыл дорогу к лучшему пониманию этой гоголевской повести. Б.Эйхенбаум является единственным советским литературоведом, которого М.Браун упоминает в книге, хотя в сносках есть ссылки на В.В.Виноградова, В.А.Десницкого, А.Белого.

Монография М.Брауна в целом содержит мало оригинальных и принципиально новых замечаний и характеристик как личности, так и творчества Гоголя, однако ценность ее в немецкоязычном гоголеведении достаточно велика. В ней, хотя далеко не в полной мере (за рамками работы оставлены публицистика и духовная проза), гоголевское творчество представлено в развитии его основных особенностей и в сочетании с характеристикой личности писателя. Труд М.Брауна, на наш взгляд, предназначен для первоначального знакомства с Гоголем немецкоязычного читателя, интересующегося русской литературой.

Больший акцент на фактах биографии Гоголя сделан в книге Р.-Д.Кайля "Гоголь", отражающей также в общих чертах основные этапы творчества писателя и особенности его личности. Биографическая работа Р.-Д.Кайля вышла в издательстве "Ровольт", специализирующемся на публикации иллюстративных биографий небольшого объема. В книге Р.-Д.Кайля читателю предоставляется возможность получить достаточно общее представление о творческом пути и развитии личности Гоголя. Немецкий славист использует в качестве основных источников своей работы книгу И.П.Золотусского о Гоголе (в серии ЖЗЛ, 1979) и труд В.В.Вересаева ("Гоголь в жизни", 1933).

С книгой М.Брауна биографию Р.-Д.Кайля объединяет общее критическое отношение к личности Гоголя и склонность к психоаналитическим объяснениям особенностей гоголевского характера. Как и М.Браун, Р.-Д.Кайль подчеркивает необычное пристрастие писателя к путешествиям и его "страх перед женщиной", а кроме этого пишет об "определенных формах невроза", якобы сформировавшихся у Гоголя еще в детстве и развившихся в различные комплексы неполноценности, что явилось причиной часто непонятного для окружающих поведения Гоголя в обществе. По мнению исследователя, Гоголю был присущ страх перед биологическим аспектом жизни. По своему душевному складу Гоголь представлен Р.-Д.Кайлем как "чуждающийся людей ипохондрик, склонный к депрессиям".

В творчестве Гоголя Р.-Д.Кайль выделяет три "эпохи". Первая эпоха - это спонтанное творчество как результат непрерывного вдохновения, ряд творческих взлетов и порывов; она заканчивается с появлением первой редакции "Ревизора" и с отъездом Гоголя за границу. Во вторую эпоху Гоголь пишет с "размышлением" - это период первого тома "Мертвых душ" и "Шинели", для которого характерно "равновесие художественного мастерства и морализаторско-пророческой риторики"6. Это равновесие нарушается в третью эпоху, которая начинается после выхода в свет собрания сочинений писателя. По мнению Р.-Д.Кайля, причина краха Гоголя как писателя обусловлена его максимализмом, неумением удержать равновесие между эстетическим и этическим началами творчества.

Немецкий исследователь уделяет также внимание стилю Гоголя. Несравненно высокое качество гоголевского стиля основано, как указывает Р.-Д.Кайль, на тех свойствах, которые затрудняют понимание и оценку, то есть на "виртуозности обращения с языком (которая ускользает в переводах) и на преобладании деталей над фабулой и сюжетом (что опять же связано с областью языка и ставит под сомнение всякое общее толкование)"7. Говоря о различных произведениях Гоголя, Р.-Д.Кайль предполагает возможное влияние на русского писателя со стороны некоторых западноевропейских авторов, таких как Шиллер, Тик, Гофман, Стерн, В.Скотт. Немецкий славист пишет также и о впечатлениях Гоголя от пребывания в Германии и Швейцарии: Германия в целом показалась Гоголю несимпатичной, так как, по предположению Р.-Д.Кайля, действительность слишком отличалась от ожиданий, сформированных Шиллером и Гофманом, а в немецкой части Швейцарии писатель устал от постоянно сменяющих друг друга ландшафтов, из всего разнообразия которых Гоголю более всего запомнились Альпы и старые готические соборы, "своего рода естественные и художественные гиперболы из камня"8.

Автор книги касается трагедии последних лет жизни и творчества Гоголя и связанной с ней проблемы религиозности писателя. Немецкий исследователь считает, что в основе религиозности Гоголя - заложенное в детстве писателя "магически-демоническое представление о мире", связанное со страхом перед Страшным Судом. Усиление и формирование религиозного чувства в дальнейшем автор объясняет постоянными душевными потерями, преследовавшими писателя (смерть брата, отца, Пушкина, графа И.Виельгорского). Крайне отрицательно интерпретируется образ протоиерея Матфея Константиновского: Р.-Д.Кайль считает, что отец Матфей еще более усиливал сомнения и муки Гоголя, уничижая литературное творчество. Вместе с тем исследователь указывает, что роли отца Матфея в последние годы жизни Гоголя придается обычно слишком большое значение, и, возможно, религиозное развитие писателя без отца Матфея проходило бы таким же образом. Зерно творческого "краха" Гоголя немецкий славист видит в постоянном противоречии между разумом и сердцем, в том, что писатель постоянно приневоливал себя писать для того, чтобы принести пользу, наконец, в том, что он разумом хотел служить человечеству, но не хватало сердечной любви к людям.

Книга Р.-Д.Кайля знакомит немецкоязычного читателя с личностью и творчеством Гоголя, как бы приспосабливая особенности во многом чуждого и непонятного западному человеку гоголевского мировосприятия к привычному кругу понятий немецкой культуры с ее протестантским рационалистическим подходом к действительности. Однако в целом обилие биографического материала позволяет автору передать в достаточной мере облик русского писателя. Книга снабжена также большой библиографией, включающей перечень изданий сочинений Гоголя на немецком языке, а также критическую литературу на западноевропейских языках.

К публикациям биографического характера можно отнести также эссе швейцарского литературного критика и писателя Ф.Ингольда "Н.В.Гоголь. Энциклопедический набросок" (1981), построенное в виде небольшой "энциклопедии", состоящей из ключевых, по мнению автора, понятий (от А до Z), характеризующих облик Гоголя. По мысли Ф.Ингольда, сам Гоголь видел литературу и архитектуру ("Об архитектуре нынешнего времени") из одной общей перспективы - с энциклопедической точки зрения, в качестве "текстуального перпетуум мобиле, смешивающего все возможные жанры и стили; как следствие этого он написал в жанре поэмы свой единственный роман "Мертвые души"…"9. Для подтверждения своей мысли автор приводит гоголевские слова о том, что все теперь - предметы для лирического поэта (см. "Выбранные места из переписки с друзьями"). Статья Ф.Ингольда напоминает по своему характеру книгу В.В.Набокова о Гоголе: преобладает иронически-эстетизированный подход к личности писателя, а в его творчестве подчеркиваются "сюррреалистические" черты (искусство писателя показано как игра с реальностью, создание ее заново посредством художественного мастерства). То, что Гоголь был не только великим художником, но и религиозным мыслителем, и его путь к Православию является основным "ключом" к пониманию его творчества, не принято автором во внимание; отсюда - удивление и ирония в оценке писателя. Гоголевские искания на пути к вере напоминают Ф.Ингольду "театрализованную борьбу за выживание искусного голодающего". Ссылки на А.Терца и С.Карлинского являются добавочным штрихом к общей характеристике этой работы.

Личность Гоголя представлена посредством отдельных образов, нередко домысливаемых и воображаемых самим автором эссе в качестве гоголевских. Так, имея в виду гоголевский максимализм, Ф.Ингольд пишет, что элементом Гоголя был огонь, "холодный огонь вдохновения, огонь северной пчелы (имеется в виду, очевидно, газета "Северная Пчела", как правило, писавшая отрицательная отзывы о Гоголе - Е.С.), огонь свечи на письменном столе и заупокойной молитвы…"10. Домом Гоголю служили его произведения, из которых особенное значение швейцарский автор придает "Мертвым душам" - главному творению писателя - и отмечает, что это спроектированное величественное строение осталось "аморфной "кучей", "кучей осколков", опасной "исполинской горой"; так во всяком случае звучат синонимы, с помощью которых Гоголь постоянно пытался определить одно и то же - ценность своей литературной работы, а это значит: обжитость своего произведения"11. Говоря о болезни Гоголя, Ф.Ингольд считает, что писатель культивировал ее как форму самоненавистничества и самокритики и довел себя таким образом до голодной смерти. Реальная действительность, по мысли автора, представлялась Гоголю видимостью, лишь литература была настоящей жизнью, поэтому сожжение поэмы стало для писателя самоубийством. "Жизнь" для Гоголя - это, как пишет Ф.Ингольд, постоянная болезнь, ведущая к смерти, "искусство" - постоянная терапия, однако процесс выздоровления никогда не предполагает достижения совершенно здорового состояния, ведь здоровье означало бы конец творчества и, соответственно, конец жизни для писателя. Россия была для Гоголя, по определению автора, "монументальным женственным строением", поэтической империей, в которой писатель боялся исчезнуть, раствориться, и потому обрекал себя, совершая опасный для жизни прыжок (здесь Ф.Ингольд намекает на "Женитьбу ") на добровольную эмиграцию.

Швейцарский автор упоминает о пребывании Гоголя в Швейцарии и отмечает, что готический вид Альп явился своего рода образцом для "архитектонического" замысла "Мертвых душ".

Книга, над которой Гоголь трудился почти всю жизнь, все же осталась, по представлению критика, лабиринтообразными руинами с бесчисленными защитными и смотровыми башнями. Причина этого, по мнению Ф.Ингольда, - в невыполнимости самой задачи, состоявшей в "создании мира вторично под невинной маской "Подражания Христу". "Мертвые души" определены в статье как произведение мировой литературы и мировой истории и вместе с тем образец всемирной архитектуры - некая всеобъемлющая целостность, оставшаяся таковой лишь в замысле.

Гоголь был, как считает автор статьи, основателем монодраматического театра ХХ века: смех как главное действующее лицо является голосом автора, все остальные роли второстепенны. В связи с этим швейцарский критик причисляет Гоголя к одним из лучших драматических писателей мировой литературы.

В ряду удивительных качеств гоголевского таланта, упомянутых Ф.Ингольдом, - "художественная оптика" Гоголя, то есть способность показывать необъятное в миниатюрах и мелкое в монументальных образах. "…Целостность мира и целостность знания об этом мире являлись для него лишь огромными руинообразными горами, необозримым накоплением отдельных кусочков горной породы, принадлежащих более не восстановимому смысловому и формальному единству, которое он все же - отчасти с помощью лупы, отчасти с помощью подзорной трубы - надеялся воссоздать в своем произведении совершенно по-новому, постоянно возвышая точку зрения"12.

Таковы отдельные образы и связанные с ними идеи, содержащиеся в эссе Ф.Ингольда, посвященном Гоголю, и, на наш взгляд, в достаточной мере характеризующие своеобразие восприятия русского писателя швейцарским критиком. Следует отметить, что рассмотренный нами "энциклопедический набросок" представляет собой скорее самостоятельное художественное произведение, нежели литературоведческую статью критического характера, и отражает в первую очередь особенности взгляда на творчество самого Ф.Ингольда. Впрочем, жанр эссе предполагает, как правило, выступление литературоведа в роли исполнителя-виртуоза, превыше всего ценящего собственную трактовку произведения.

В целом характеризуя упомянутые биографические работы немецкоязычных авторов о Гоголе, представляется важным подчеркнуть такие присутствующие в них недостатки, как игнорирование и непонимание основ православного мировоззрения Гоголя и, как следствие этого, удаленность от постижения "загадочной" гоголевской души, акцентирование болезненности писателя и различных аномалий психического и физического плана, некритическое использование в качестве основы работы уже имеющихся биографических описаний. Вместе с тем, некоторые публикации, знакомя с Гоголем немецкоязычного читателя, достаточно оригинально и в то же время точно передают особенности его творческого метода. Само стремление понять этого таинственного русского гения приближает немецкоязычных исследователей к проникновению в глубины русской национальной культуры.



2.2. Роль комического в повестях Гоголя (Крживон А. Комическое в повестях Н.В.Гоголя (1994))

Отдельного рассмотрения требует довольно большая по объему и содержанию монография немецкоязычного слависта А.Крживона, посвященная анализу элементов комического в повестях Гоголя. Обращение к одной из важнейших сторон гоголевского творчества и внимательное изучение ее как в целом, так и в деталях, придает особое значение этой работе, имеющей четкую структуру и логически выстроенное содержание. Аналитизм в исследовании сочетается с повышенным вниманием к текстам Гоголя, к гоголевскому языку и, соответственно, к проблемам перевода. А.Крживон подчеркивает, что предметом исследования является не комическое само по себе, но его носители, то есть текст и знак. Кроме того, эта монография представляет интерес для широкого круга литературоведов благодаря разработанной и примененной автором методики изучения комического в прозаических текстах.

Целью исследования А.Крживона является определение "функционально-эстетической значимости" комического у Гоголя, а предметом - структура комических элементов. Исследователь обращается прежде всего к тем проявлениям комического в гоголевских текстах, которые коренятся в особенностях русского языка или русской культуры в целом. Он анализирует развитие комического начала в творчестве писателя, сравнивая светлый смех ранних, "бурлескных" повестей с появившейся позднее тонкой трагикомичностью и уделяя большое внимание гоголевскому "скрытому" комизму. Работа состоит из четырех частей: в первой части речь идет о "макроструктуре" комического, то есть об общих структурных закономерностях комической формы и комического содержания; вторая часть представляет собой анализ функциональных типов комического, которые как бы подняты над отдельными компонентами текста (ирония, юмор, сатира, гротеск); третья часть рассматривает структуру текста в связи с конкретными комическими элементами в ней; наконец, в четвертой части автор пытается провести интерпретацию отдельных повестей Гоголя на основе присутствующего в них комизма.

Говоря в первой части о "макроструктуре" комического в повестях Гоголя, А.Крживон рассматривает основные типы комической формы и комического содержания. Формальные типы комической "макроструктуры" исследователь делит на большие текстовые пассажи и малые; к большим относятся статические и динамические формы. Статические формы комического - это типичные для гоголевского повествования перечисления, например, описание различных повозок и карет, собравшихся перед ассамблеей у городничего в "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Динамические формы комического представлены, как правило, рядом отдельных комических событий, таких, как действия объятых ужасом людей в восьмой главе "Сорочинской ярмарки". Большие формы комического содержат, по мнению автора, комизм ожидания, тогда как краткие комические фразы отражают комизм неожиданности ("При этих словах судья чуть не упал со стула"). Основными видами комического содержания у Гоголя А.Крживон считает комизм недостаточности (разоблачение человеческих недостатков) и комизм превосходства, избытка (Uberlegenheitskomik).

Вторая часть монографии посвящена "функциональным" формам комического, образующим комическую сторону творчества Гоголя на более высоком, абстрактном уровне. Ирония, юмор, сатира, гротеск рассматриваются здесь вне связи с компонентами текста.

Третья часть имеет название "Тонкая структура": здесь исследователь приближается уже непосредственно к элементам текста, анализируя зависимость комического от структуры текста. Рассматривая вначале "малые формы комического", А.Крживон выделяет среди них комизм, обусловленный или не обусловленный позицией, комизм ситуации, комизм физического плана, "комизм фигур". Примером комизма, не обусловленного позицией, является, по мнению автора, комизм анекдотической истории в предисловии к "Вечерам на хуторе близ Диканьки" о школьнике, изучавшем латынь и в результате, как пишет А.Крживон, забывшем свой собственный язык. Комизм, обусловленный позицией, имеет место в диалогах Афанасия Ивановича с Пульхерией Ивановной ("Старосветские помещики"): он состоит в повторении уже сказанного ранее. Не обусловленный позицией комизм, определенный автором как "первичный" или "существенный", противопоставлен "вторичному", "структурному", зависимому от позиции комизму, который вообще встречается в комических произведениях, как указывает исследователь, достаточно редко. Однако манера письма Гоголя, многократно пересматривавшего свои произведения и детально исправлявшего их, создает множество "интертекстуальных ссылок", комическо-иронических намеков. "На основе запрограммированной многоплановости интертекстуального информационного посредничества почти неотвратимо возникает тонкий и в то же время преимущественно скрытый комизм"13. Другой разновидностью комического в структуре текста является, по Крживону, комизм ситуации. Ситуация застрявшего в дверях Ивана Никифоровича и усилия, направленные на то, чтобы высвободить его, явно комичны. В данном случае комизм ситуации связан с комизмом самой фигуры. Так же и сцена беседы Шпоньки с блондинкой содержит, помимо комизма ситуации (неумелое обхождение мужчины с дамой), связанный с боязливостью героя комизм персонажа. Комизм физического плана - это своего рода конкретизация комизма фигур; у Гоголя он присутствует в описаниях мимики, жестов персонажей (например, выражение лица Григория Григорьевича в ответ на просьбу Шпоньки о дарственной грамоте). Подобный комизм обозначается А.Крживоном тоже как "вторичный", "структурный", так как он обусловлен контекстом и ходом событий.

Комические элементы структуры текста далее подразделяются в монографии на формальные и смысловые (элементы содержания). В качестве формальных комических элементов структуры А.Крживон выделяет комическое слово, комические признаки внутри предложения, а также комизм, обусловленный контекстом.

Комизм слова у Гоголя имеет, по А.Крживону, несколько разновидностей. К ним относится, во-первых, комизм собственных имен, содержащийся в таких именах, как Деепричастие (учитель русской грамматики), Шпонька (что обозначает, по словам автора, пуговицу на воротнике или манжете и отражает "маргинальное значение личности" этого героя), фамилия "старосветских помещиков" - Товстогуб, которое ироническим образом указывает на главное занятие героев, постоянный прием пищи. Комизм этих "говорящих" имен способствует, по мнению исследователя, не только наглядному овеществлению данных персонажей, но и поразительной силе высказывания автора. Эти имена, иронически называя действующих лиц, уже большей частью намекают на главную идею произведения. Игра Гоголя с необычными звуковыми комбинациями в имени (как, например, в случае с Акакием Акакиевичем), как правило, связана, по А.Крживону, с отсутствием уважения к персонажу. Во-вторых, к комическим элементам на уровне слова исследователем причисляется комизм измененных или неправильно употребленных по отношению к языковой норме слов. Комический эффект создается в данном случае за счет контраста между ожидаемой формой слова, свойственной норме, и ее необычным воспроизведением в тексте. А.Крживон разбирает в качестве примера разговор кузнеца Вакулы с запорожцем о Петербурге в "Ночи перед Рождеством" ("балшой город", "домы балшущие"). Ссылаясь на перевод Й.Хаана (Н.В.Гоголь. Собрание повестей. Женева, 1969), А.Крживон отмечает, что, к сожалению, немецкий перевод такого рода слов не создает комического эффекта, так как "акание" не имеет соответствий в немецком языке и перенесение формальных признаков ("балшой" - "gra?" вместо "gro?") не решает всей задачи. "Лежащий в основе комизма оригинала контраст между русским и украинским языками можно было бы лучше всего передать, используя особенности немецкого языка, а именно различие между диалектом и литературным языком…Очевидно, что языковые особенности такого рода с трудом подчиняются переводу на другой язык"14. Далее исследователь пишет о комизме игры слов и словесной пантомимы в повестях Гоголя. Комизм игры слов основан, как указывает А.Крживон, на полисемии ("Бурсаков почти никого не было в городе: все разбрелись по хуторам, или на кондиции, или просто без всяких кондиций…") либо на комбинации определенных звуков ("Киш, киш! пошли, гуси, с крыльца!"). Комизм словесной пантомимы базируется, как пишет автор, на излишне-игровом использовании языка, выходящем за рамки обычного употребления слов. Слово в данном случае не несет, как кажется, никакой смысловой нагрузки, являясь как бы безмолвным жестом, поражая вместе с тем своей выразительностью, присущей пантомиме. Восклицание "фу!" в ответе немца Шиллера Пирогову ("Я с офицером сделает этак: фу! - при этом Шиллер подставил ладонь и фукнул на нее") уже за счет одной словесной формы создает комический эффект. Наглядность и неожиданность как основные составляющие комического начала у Гоголя (таково мнение исследователя, высказанное во второй части монографии) являются определяющими и в контексте словесной пантомимы.

Комические элементы в рамках предложения - это, прежде всего, комические сравнения, построенные на контрасте между объектом сравнения и тем, с чем он сравнивается. Такие сравнения у Гоголя неожиданны и в то же время чрезвычайно выразительны, как, например, сравнение плоского лица с лопатой в "Вие" (" - Было всякого, - отвечал один из сидевших, с лицом гладким, чрезвычайно похожим на лопату"). По мнению А.Крживона, комический эффект неожиданных сравнений основан на "радости узнавания знакомых структур в тех сферах бытия, где прежде о них трудно было предположить"15. Автор различает в границах предложения также комизм гипербол и комизм отклонений от языковой нормы (обрыв повествования).

Третьей разновидностью формальных комических элементов в структуре повестей Гоголя выступает комизм, обусловленный контекстом. Говоря о нем, А.Крживон характеризует некоторые черты гоголевского повествования, связанные с комическим началом в его творчестве. В первую очередь исследователь указывает "суммирующую" манеру повествования Гоголя: одна деталь дополняется другой, и, вместе собранные на ассоциативной основе, они образуют большой повествовательный ряд. Однако нередко этот ряд завершается совершенно неожиданными деталями, как, например, в начале "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем": описание плетня, окруженного цветами и различными дарами малороссийской природы, завершается упоминанием вывешенных на нем шаровар, что создает комизм в данном контексте. Сказ, также являясь существенной характеристикой гоголевского письма, выражает, по мнению А.Крживона, глубокую и неоднозначную авторскую иронию.

Третья глава третьей части посвящена комическим элементам в содержании повестей Гоголя. Комизм содержания разделен в монографии на комические темы и комические фигуры. К комическим темам в гоголевских повестях относятся исследователем, во-первых, темы еды и питья, привязанности человека к материальному. Комизм содержания, кроме того, возникает часто в результате смещения границ между живым и неживым, следствием чего является персонификация животных и предметов, механистичность событий и марионеточность действующих лиц. Наконец, комизм особо тонкого рода видится автору в полярности "метафизических сил", противопоставлении Божественного и дьявольского. Так, в сцене ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем частота упоминания слов "Бог" и "черт" является как бы показателем качества отношений между героями. Ухудшение отношений сопровождается бросающейся в глаза частотой употребления имени черта.

Изображение персонажей само по себе образует большую часть комического содержания гоголевских повестей. Особенно ярким в этом отношении, по мнению исследователя, является описание частей тела. Голова персонажа может быть похожа у Гоголя на огурец, редиску или даже серебряное блюдо, талии сравниваются с бутылочной шейкой, руки толстого помещика - с картофелинами. Комизм в данном случае возникает на основе контраста между тем высоким, что должно быть, и низким, представленным на самом деле, в результате совмещения двух совершенно различных семантических полей. Не только части тела, но и весь персонаж целиком может быть заменен изображением какого-нибудь повседневного предмета: старушка, показанная Гоголем как "совершенный кофейник в чепчике" ("Иван Федорович Шпонька и его тетушка"), сразу воспринимается читателем не иначе как совершенно домашнее существо, ограниченное хозяйственными заботами. Подобного рода комизм возникает, как пишет А.Крживон, также вследствие редукции персонажа до некоей маски, как в случае с носом майора Ковалева или в описании винокура в "Майской ночи, или Утопленнице". Гоголевский "прием маски" построен, по мнению исследователя, на контрасте между поразительно быстрым выявлением отдельных свойств и одновременным пренебрежением к исчерпывающей характеристике человеческого образа.

Наконец, четвертая, заключительная часть монографии А.Крживона содержит исследование элементов комического непосредственно в повестях Гоголя и толкование смысла данных произведений в связи с наличием в них комического начала. Автор избирает для рассмотрения семь повестей, причем принцип отбора ничем не мотивирован. "Вечера на хуторе близ Диканьки" представлены тремя повестями - это "Сорочинская ярмарка", "Вечер накануне Ивана Купала" и "Майская ночь, или Утопленница".

Комизм первой из них определен исследователем как "легкий, шутливо-бурлескный", ведь конфликт фантастического и реального в повести постоянно разрешается положительным образом. А.Крживон считает, что структура текста определяет особенности комического начала, в основе которого - резкий контраст между возвышенным, лирическим повествованием и грубоватой шутливостью в описании поведения героев. Лирическая идиллия в первой и последней главах тематизирует любовь молодых людей, в то время как эпическая повседневность связана с темой черта. Таким образом, выявляются два основных мотива повести. Контраст между любовью и злобным, дьявольским началом корреспондирует, как указывает автор, с мужским и женским поведением. В описании мачехи преобладает красный цвет, являющийся в данной повести атрибутом черта (что отмечается практически всеми интерпретаторами "Сорочинской ярмарки"). Комизм "перевернутости мира", свойственный Гоголю, выражается, по мнению автора, в очевидно негативном изображении женского и позитивной оценке недостатков мужчин. Кроме того, исследователь отмечает сходство некоторых сюжетных моментов с традиционными приемами комедии дель арте (например, хаотическое бегство находившихся в хате людей, причиной которого явилась свиная рожа, выставившаяся в окне). В целом же комизм в повести возникает в результате "своевременного вторжения реальности в фантастику", а также за счет противопоставления выше названных сюжетных плоскостей.

Если шутливо-бурлескный, легкий смех в "Сорочинской ярмарке" мотивирован большей частью комизмом персонажей или ситуации, то в "Вечере накануне Ивана Купала" комические элементы находятся как бы на периферии повести и вводятся с помощью рассказчика, Фомы Григорьевича, чьи комментарии часто как бы разряжают напряженную и трагическую атмосферу. Так, например, описание страшной ведьмы сопровождается восклицанием "Славная красавица!", а Корж, подглядевший поцелуй Пидорки с Петрусем, назван рассказчиком "старым хреном". Помимо такого "периферийного комизма", А.Крживон видит в повести карикатурный комизм контраста бедности и внезапно возникшего богатства, черты гротеска (в сцене, когда жареный баран поднимает голову, напоминающую всем рожу Басаврюка), скрытую авторскую иронию в изображении Петра и Басаврюка, которые, как считает исследователь, являются одним и тем же лицом. Трагизм образа Петра заставляет исследователя обратиться к вопросу, правомерно ли говорить вообще о наличии комизма наряду с серьезной тематикой в ряде гоголевских повестей: трагическая судьба героев и комическое начало кажутся несовместимыми. А.Крживон считает однако, что в изображении простого и наивного мира Диканьки нет глубокой трагичности. По его мнению, было бы преувеличением говорить о символической связи образов обезглавленного Ивася и святого Иоанна Предтечи, так же, как и о трагической безысходности героя перед лицом неминуемых обстоятельств. Комизм в "Вечере накануне Ивана Купала", таким образом, никак не нарушается серьезностью содержания, но приобретает лишь своеобразный, типичный для Гоголя характер, проявившийся позднее в "Шинели".

Комический характер повести "Майская ночь, или Утопленница", по А.Крживону, очевиден, чему способствует общий "беззаботный" тон повествования и благополучный конец. Элементы путаницы и переодевания, мотив разоблачения головы и его помощников создают карнавальную атмосферу, по мнению исследователя, нигде у Гоголя так явно не присутствующую, как в этой повести. Комическое начало проявляется здесь легче и непосредственнее, чем в "Вечере накануне Ивана Купала", ведь все конфликты разрешаются благополучно.

Большое место в этой главе уделено повести "Старосветские помещики", комические элементы которой, по мнению автора, отодвигаются на второй план, а механизмы комического базируются на сложных переплетениях в структуре текста. Перед нами уже не светлый смех бурлескно-карнавального характера, но тонкая ирония, сатира или гротеск. Ирония возникает, например, за счет разницы между сообщенной рассказчиком информацией и тем смыслом, который скрывается на заднем плане, - так, "строгое" наблюдение Пульхерии Ивановны за нравственностью девушек, обитавших в девичьей, при ближайшем рассмотрении оказывается недостаточным, и, по мнению А.Крживона, рассказчик, характеризуя героиню ложным образом, как бы перенимает ее излишнюю мягкость. Читатель вынужден проверять достоверность сообщаемого рассказчиком содержания. Тонкая ирония видится автору и в самой характеристике образа жизни старосветских помещиков, в сравнении их с Филемоном и Бавкидой, в описании их "растительного" существования. Сарказм Гоголя исследователь замечает в конце повести, когда речь идет о дальнем родственнике, приехавшем исправить хозяйство старосветских помещиков. А.Крживон рассматривает взаимосвязь темы пошлости с комизмом в данной повести и приходит к выводу, что "потребительский образ жизни" героев изображен с помощью "гротескного комизма": по словам автора, описание всевозможных кушаний, потребляемых в течение дня, содержит в себе больше жизни, чем застывшее, марионеточное существование старичков. Здесь, указывает исследователь, мы вновь встречаемся с комизмом "перевернутости мира" (термин, заимствованный А.Крживоном у Л.И.Ереминой ("О языке художественной прозы Н.В.Гоголя", Москва, 1987, с.26)). Однако "дионисийское" начало в повести, связанное с темой пошлости, контрастирует с такими положительными качествами героев, как гостеприимство и бескорыстие. Этот контраст придает повести своеобразный характер "смеха сквозь слезы". При этом автор монографии полагает, что полюсами данной антитезы являются не "пошлость - любовь", но "разум - чувство". Поэтическое начало "Старосветских помещиков" и неявный комизм обусловлены, по А.Крживону, как раз противопоставлением "дионисийского" существования помещиков и их "аполлонического" стремления к порядку, а также к "трансцендентальному".

Исследователь считает, что усложнение комических форм в "Старосветских помещиках" нисколько не означает затухания гоголевского смеха, но, наоборот, способствует более значительному проявлению комизма, основанного на сатире или тонкой иронии, которые, по мнению немецкого автора, обнаруживаются не сразу, иногда после многократного прочтения повести.

В "Арабесках" "беззаботно-нейтральный взгляд со стороны" на происходящие события сменяется исследованием противоречий и особенностей внутреннего мира героев, что соответственно отражается на характере комизма. Образы героев в "Невском проспекте" основаны, по словам А.Крживона, "на гиперболическом преувеличении лишь одной части жизненного идеала. В этом смысле одухотворенный, погруженный в свой внутренний мир Пискарев является своего рода карикатурой аполлонического, а ищущий лишь чувственной радости Пирогов - дионисийского"16. Трагикомичные образы обоих героев в равной степени являют собой граничащие с гротеском карикатуры. Помимо "глубинного" комизма, в повести присутствует и сатирическая оценка некоторых явлений. Особенно ярко проявляется она, по мнению немецкого исследователя, в образе немца Шиллера, предельно упорядочившего проявление своих чувств к жене и потребление перца и алкоголя. Комизм повести "Портрет" также в основном связан, как считает автор монографии, с антиномией идеального и материалистического. Если в "Невском проспекте" она реализуется в "карикатурном гиперболизировании" двух центральных персонажей, то в "Портрете" данное противоречие представлено на примере одного главного героя. Стремление художника Чарткова создать возвышенное, отражающее душу создателя произведение искусства напоминает идеалистические мечты Пискарева. Постепенная смерть души героя "Портрета", причиной которой явилось неожиданно приобретенное богатство, соответствует материалистическому бездушному существованию Пирогова.

Подводя итоги рассмотрения монографии А.Крживона, следует еще раз подчеркнуть серьезный и основательный подход немецкого исследователя к проблеме гоголевского комизма, что сочетается с аналитичностью и системностью данной работы. Однако при этом исследование носит преимущественно формальный характер: на наш взгляд, автору достаточно трудно проникнуть в особенности гоголевского стиля, почувствовать своеобразие гоголевского смеха в различных его проявлениях (причиной тому служит, очевидно, проблема языкового барьера), и в результате основное внимание направлено на формальные закономерности, приведенные автором в единую систему. Обращенность к форме и удаленность от содержания лежат в основе достаточно вольного и часто неточного объяснения значения слов. Так, например, А.Крживон интерпретирует значение ряда имен гоголевских персонажей, опираясь на сходство их звучания с различными словами в русском языке: имя "Хивря" в "Сорочинской ярмарке" объясняется прилагательным "хитрая"*, "Левко" из "Майской ночи…" напоминает автору слово "ловко", а в имени художника Пискарева А.Крживону видится комбинация сразу двух глаголов "писать" и "искать", выражающая ироническую характеристику носителя данного имени (несмотря на поиски, художнику не удается его творчество). Если немецкоязычному исследователю такие аналогии кажутся весьма убедительными, то для русского литературоведа они являются недостаточными и могут быть отнесены скорее к области лингвистики. Иногда автор просто играет со смыслом и звучанием русских слов: например, слово "безделушки", встречаемое в "Невском проспекте", напоминает ему сочетание "без девушки", из чего делается вывод, что в первом слове содержится ироническое предубеждение Гоголя против женского пола. Подобные неточности и часто ошибочные предположения снижают ценность данной работы в рамках гоголеведения.



2.3. Драматургия Н.В.Гоголя

В данном разделе нами будут рассмотрены публикации литературоведов Германии, в которых освещаются проблемы жанра, стиля и значения различных мотивов в пьесах Гоголя, а также затрагивается вопрос о новаторстве Гоголя-драматурга.

Опубликованная в 1971 году статья Б.Зелински "Ревизор" Гоголя. Трагедия?" приобрела большую авторитетность среди немецкоязычных гоголеведов за счет содержащегося в ней и ставшего почти программным для немецких исследователей анализа поэтики "Ревизора". Б.Зелински, ссылаясь на принципы поэтики романтизма, пытается определить жанр пьесы Гоголя. В статье подробно исследуются различные виды комического в "Ревизоре", что служит своеобразным дополнением и уточнением к рассмотренной выше монографии А.Крживона. Б.Зелински считает, что проблема романтического произведения (а к таковым он изначально причисляет "Ревизора") не в том, комедия оно или трагедия, а в вопросе соотношения комического и трагического. В основном разделе статьи, имеющем название "Комическое и трагическое", автор в плане некоторой исторической перспективы исследует соотношение и взаимопроникновение комического и трагического, а также проблему взаимосвязи мировоззрения писателя с его поэтикой. В статье отмечается, что на связь трагического с комическим указывал еще Сократ, и действительность античности не знает деления на трагически-серьезных и комически-веселых людей. Однако в позднейшее время это первоначальное единство распалось, и человек осознал собственную замкнутость, в результате чего появляются авторы трагедий и комедий в одном и том же лице (например, Шекспир), и комическое соединяется с трагическим уже будучи выражением современной разобщенности. Для романтизма соединение комического и трагического является, по мнению Б.Зелински, существенным признаком целой эпохи. Для романтика мир лишен целостности, в нем действуют противоположные силы, царит беспокойство, диссонанс, действительность трагикомична. Такой взгляд на мир, в частности, получил свое выражение в философии Шопенгауэра, писавшего о "трагикомической истории человечества". Как указывает автор статьи, трагикомедия была для романтиков в первую очередь категорией их существования, и лишь во вторую - категорией поэтики. Б.Зелински прослеживает влияние трагикомического и на современную драматургию, в частности, на творчество Ионеско и Дюрренматта. Последний считает, что мир уже не способен создать трагедию, так как для трагедии нужна трансценденция (сверхчувственная реальность), а она утрачена; элементы трагического можно найти теперь лишь в комедиях. Обращаясь, наконец, к русскому романтизму, Б.Зелински пишет, что слияние комического и трагического наиболее четко и полно проявилось в творчестве Н.В.Гоголя. "Его творчество характеризуется соседством и смыванием границ между изначально обособленно выступавшими феноменами: смехом и плачем, светлым и мрачным, высоким и низким, значительным и незначительным. За этим кроется основная мысль писателя, что каждая вещь имеет две совершенно противоположных стороны и в своей возможной целостности может быть очерчена лишь с точки зрения экстремальных полюсов"17. И если в этой мысли немецкий литературовед соглашается с Гоголем, то дальнейшее развитие гоголевской идеи, заключающееся в объяснении всякой односторонности с религиозной точки зрения (по Гоголю, лишь в христианстве человек становится способен всесторонне постигать действительность), кажется ему неприемлемым. Автор статьи скорее склонен видеть сходство данной особенности мировоззрения писателя с современными концепциями перспективизма.

По мнению Б.Зелински, ответ на основной вопрос, поставленный в статье, - является ли "Ревизор" трагедией, - предполагает анализ комического в данной пьесе Гоголя, ведь трагическое существует не вне комического, а является его существенной составной частью. В разделе "Комическое и человеческая сущность" литературовед рассматривает комическое как принцип поэтики, обусловленный мировосприятием Гоголя, и утверждает, что в основе мировоззренческой концепции Гоголя лежит убеждение, что человек по своей природе комичен. В "Ревизоре" нет ни одного положительного, высокого образа. Комизм человеческой экзистенции оборачивается, по мнению автора, граничащей с нигилизмом безнадежностью. Особое внимание уделяется Б.Зелински соотношению комического и чувства "экзистенциального страха" (раздел "Комизм страха"). Страх, по утверждению исследователя, пронизывает все произведение и представляет собой "задний план" пьесы, захватывающий всех персонажей без исключения. "Страх и трагическое, - пишет Б.Зелински, - которые сами по себе не смешны, привносят в "Ревизор" комичность…Но только там, где испытывают страх перед чем-то конкретным, поступают действительно комично. Там же, где страшатся чего-то, не имеющего названия, становится очевидной близость к трагическому"18. Исследователь подчеркивает, что чувство страха, отчаяния, уныния было свойственно поколению поздних романтиков и именно в их эпоху страх был определен Киркегором как философское понятие, которое затем было развито М.Хайдеггером и использовано сюрреалистами. По мнению Б.Зелински, ведущая тема творчества Гоголя - "человек в состоянии страха". Феномен страха как поэтического средства указывает, как считает немецкий исследователь, на трагическое миропонимание Гоголя, на его представление о мире как о разорванной, раздробленной действительности, в которой можно выжить лишь благодаря отдельным "комическим лучам". Так, непрекращающаяся трагичность существования оказывается в "Ревизоре" тем фундаментом, на котором построен комизм пьесы. "Комизм разоблачения" связывается автором статьи с образом зеркала из эпиграфа. Для зрителей комедия является тем же зеркалом, которым для чиновников послужило письмо Хлестакова. "Зеркало и комедия находятся в отношениях символического противостояния…Объективная картина так же таинственна, как ирреальность пространства, в котором она увидена. Загадка отражения - это загадочность искусства"19. Б.Зелински пишет о круговой композиции "Ревизора": с приездом ревизора возникает измененная ситуация начала - круг замыкается. Но, несмотря на то, что круг является символом гармонии, в "Ревизоре" он является лишь формой, внешне сдерживающей хаос, который сам по себе остается вне всяких оков. По словам Б.Зелински, композиционное своеобразие "Ревизора" состоит в "незавершенности завершенного". Трагизм немой сцены возникает в результате того, что в неподвижном, застывшем состоянии герои вдруг приобретают человеческие черты, утрачивая прежнюю марионеточность.

В заключительном разделе статьи "Комическое и действительность" Б.Зелински подводит итоги анализу поэтики Гоголя и жанровой специфики "Ревизора". Исследователь сопоставляет немецкие романтические комедии и комедии Гоголя и проводит сравнение Гоголя с Клейстом. Он пишет, что комическое у Гоголя, как и у Клейста, берет свое начало в трагическом отношении писателя к действительности. Трагичность человеческого существования заключается для Гоголя в бесконечной и безнадежной повседневности. Если немецкие романтические комедии поэтизировали жизнь в ее ничтожности и пошлости, то комедии Гоголя, и прежде всего "Ревизор", поднимают ничтожность и унылую повседневность как тему. Однако, как считает автор статьи, называть комедию Гоголя лишь сатирой неправомерно, как и комедией-гротеском, несмотря на явное присутствие гротескных элементов. Также недостаточно считать "Ревизора" трагикомедией. "Ревизор", - говорит Б.Зелински в заключение, - это скорее все вместе. Потому он и не является "чистой" комедией или "чистой" трагедией. В нем господствует исключительно трагическое настроение. Угроза человеческому существованию показана с помощью не трагических, но комических средств"20. Б.Зелински приходит к выводу, что точное определение жанра "Ревизора", как и прочих гоголевских произведений, остается затруднительным, если не невозможным. Именно в этом Гоголь проявляется как типичный романтик, что собственно и требовалось доказать автору статьи.

Данная публикация Б.Зелински интересна тем, что, рассматривая проблемы поэтики, она затрагивает и особенности мировоззрения писателя, являя собой попытку представить портрет Гоголя-драматурга как бы в полный рост. Однако немецкий литературовед не избежал в этом портрете однообразного колорита: романтизм Гоголя, а также характеристика его мировоззрения в духе экзистенциалистской критики определяют тематику статьи.

Другой немецкий исследователь, Р.Лауэр, также посвятивший одну из своих статей комедии Гоголя "Ревизор", в центр своего исследования ставит не общие мировоззренческие и поэтические категории, но конкретную жанровую модель пьесы, базирующуюся, по его мнению, на новаторском структурировании и функционировании традиционных комедийных мотивов. Статья Р.Лауэра "Комедия без интриги. По поводу структуры мотивов в "Ревизоре" Н.В.Гоголя" (1992) обращает внимание читателя прежде всего на новаторство Гоголя-драматурга. Автор статьи считает, что если вопрос о тематической новизне жанра "Ревизора" ставился многими исследователями (от Белинского до Б.Зелински), то новаторство драматической структуры до сих пор едва ли изучено. В первой части статьи Р.Лауэр рассматривает пьесу Гоголя в соотношении с ее предшественницами в том же жанре - комедиями В.В.Капниста "Ябеда", "Тартюф" Мольера, "Жители маленького немецкого городка" А.фон Коцебу, "Приезжий из столицы" Г.Квитки-Основьяненко - и отмечает, что, несмотря на присутствие в "Ревизоре" многих традиционных жанровых мотивов (городничий-взяточник, слуга спасает своего господина, завязка и развязка вводятся с помощью писем и т.д.), эта комедия все же является отличной от всех вышеуказанных. Отличие это состоит не только в отсутствии любовной интриги и своеобразии самой ситуации заблуждения героев, но и в том, что Гоголь выходит за рамки общественно-критической проблематики и придает своему произведению "метафизическую" глубину. Р.Лауэр ссылается на Ю.В.Манна, М.Брауна, Б.Зелински, Е.Н. Купреянову, писавших о своеобразии тематики и структуры гоголевской комедии, и приходит к выводу, что "собственно новизна его комедии состояла в том, что Гоголь объединил в одной единственной драматической ситуации тематико-идеологические аспекты, затрагивающие в равной мере как антропологическую и метафизическую сторону человеческого существования, так и конкретные общественные недостатки"21.

Сюжетная структура "Ревизора, в соответствии с "генеративной схемой" Р.Лауэра, имеет несколько уровней. "Генеративным звеном" данной структуры является тема человеческого ослепления, порождающего все зло, которое есть в России. Главным конструктивным (ситуативным) мотивом, заменяющим у Гоголя любовную интригу, служит, по мнению исследователя, мотив взаимного заблуждения, в которое впадают все участники пьесы. Главному мотиву подчинены в свою очередь второстепенные мотивы, объединенные Р.Лауэром в три комплекса: чин (по службе), деньги и любовь. Мотив служебного чина является важнейшим в этом ряду, так как именно с его помощью в тексте реализуется "генеративное звено" комедии. Мотив любви в пьесе, с одной стороны, многопланов, а с другой - представлен в "сниженном" варианте. Исследователь считает, что в сценах "ухаживания" Хлестакова проявляется не столько пародия на какую-нибудь идиому любовной интриги, сколько гротескное расхождение действительности и ее выражения, предмета и знака. Наконец, на уровне непосредственного действия комедии цепочкой располагаются отдельные "маленькие" сюжетные мотивы, например, мотив письма.

Композиция "Ревизора" определена Р.Лауэром как строго симметричная и представляет собой двойной круг. Три центральных действия с участием Хлестакова обрамлены первым и пятым действиями, повествующими о впечатлении, произведенном на чиновников города приездом (ложного) ревизора. Первое явление с неофициальным сообщением о прибытии ревизора и последнее явление образуют вокруг этих "рамок ослепления" еще один обрамляющий круг - круг правды. Эта круговая композиция допускает, по мнению исследователя, двоякое толкование, что связано с главной идеей пьесы - идеей обманчивости мира. По словам Р.Лауэра, сам Гоголь не знает, вступит ли в силу вместе с появлением настоящего ревизора закон правды и справедливости, или игра вновь пойдет по кругу.

В заключительной части статьи ("Новаторство и жанрово-типологическая характеристика") Р.Лауэр высказывает различные предположения относительно принадлежности "Ревизора" к тому или иному литературному направлению. Так как "генеративное звено" содержит как метафизические, так и социально-критические компоненты, комплексы мотивов связаны с социально-психологической проблематикой и, таким образом, могут быть отнесены к художественной системе реализма. Другая точка зрения, наиболее ярко представленная Б.Зелински, состоит в причислении "Ревизора" к образцам романтизма. Кроме того, Р.Лауэр упоминает идею Вяч.Иванова о связи "Ревизора" с древнегреческими комедиями Аристофана и считает, что структура мотивов в комедии Гоголя как раз является мостиком от "Ревизора" к Аристофану. В завершение автором делается следующий вывод: "Гоголь самым непринужденным образом использует в "Ревизоре" уже известные материалы, мотивы, образы, ситуации, но оформляет их совершенно по-новому, заменяя старую схему комедийной интриги на ситуативный мотив, играя на клавишах романтической трагикомичности и гротеска, не отказываясь от элементов общественной сатиры, и в этой свободной игре искристой фантазии создает комедию, которая является совсем новой и одновременно совсем старой - величайшую пьесу, по словам В.Набокова, когда-либо написанную на русском языке и до сих пор оставшуюся непревзойденной"22.

Статья Р.Лауэра является, на наш взгляд, одной из программных статей, посвященных поэтике Гоголя в рамках немецкоязычного гоголеведения, весьма точно отражая и систематизируя особенности драматургического метода русского писателя. Подобный подход к характеристике Гоголя-драматурга избирает и немецкая исследовательница Г.Шмид в своей статье "Волшебный прыжок из окна". О соотношении традиции и новаторства в "Женитьбе" Гоголя" (1991). Она так же обращает основное внимание на новаторские черты гоголевской драматургии, но уже на примере "Женитьбы", считая, что эта пьеса в большей степени, чем "Ревизор", явилась полем борьбы традиционной и новаторской линий развития русского театра. Исследовательница делит художественное пространство комедии на три уровня: уровень действия, уровень драматических персонажей и уровень сценических фигур.

Уровень действия рассматривается с объективно-языковой и метаязыковой точек зрения. С объективно-языковой, то есть направленной на содержание пьесы, точки зрения категория драматического действия в "Женитьбе" соответствует всем каноническим требованиям содержания комедии с таким названием (знакомство Подколесина с Агафьей Тихоновной, интрига). Однако формально-композиционные особенности пьесы позволяют Г.Шмид обнаружить отступления от нормы: во-первых, это механическое приумножение одних и тех же препятствий, выражающееся в явной монотонности ряда претендентов на руку Агафьи Тихоновны, во-вторых, неожиданность развязки, внезапное крушение всех надежд на всеми ожидаемую женитьбу. С метаязыковой, то есть связанной с жанровой нормой, точки зрения первый из этих композиционных принципов является пародийным преувеличением комедийного канона, а другой - ложным следованием ему. Финал с его психологически необъяснимым характером служит для Гоголя своеобразным "художественным средством метаязыковой рефлексии" по поводу жанрово-композиционной парадигмы действия, связанного с контекстом женитьбы. Полнейшему разрушению данной парадигмы способствует мотив прыжка героя из окна, имеющий, по мнению Г.Шмид, особое значение в художественной системе "Женитьбы". Прыжок Подколесина - это своего рода "волшебное средство", близкое к театральному deus ex machina, предоставляющее выход из ловушки комедийной традиции. В этом мотиве, как в ракурсе, соприкасаются различные смысловые уровни комедии (уровень действия, уровень личных оценок, сценическая знаковая структура), что делает его, по словам Г.Шмид, авторским указанием на структуру пьесы в целом.

Новаторство таланта Гоголя ярко проявилось на уровне драматургических персонажей и выразилось, как указывает исследовательница, в уничтожении традиционной иерархии драматических героев: второстепенные персонажи возводятся в ранг главных действующих лиц (Фекла и Кочкарев), а главные герои уходят на второй план (Агафья и Подколесин). Такое функционирование ролей создается за счет драматизации действия второго плана и лишения драматизма главной сюжетной линии. Психологизм в обрисовке действующих лиц, проявившийся в диалогах, а также в отношении героев к предназначенным для них ролям, является существенной новаторской чертой данной комедии. Г.Шмид подчеркивает, что психологическая достоверность эмоциональной реакции Подколесина свидетельствует об отсутствии психологизма в концепции традиционного комедийного героя, который в течение одного дня влюблялся, преодолевал все препятствия и женился. С позиции Подколесина прежний комедийный герой подвергается осмеянию.

Переходя к уровню сценических фигур, Г.Шмид выделяет две группы действующих лиц: к первой относятся женихи (Яичница, Жевакин, Анучкин, Стариков), во вторую входят Подколесин, Агафья Тихоновна, Кочкарев и Фекла. Фигуры второй группы делятся на пассивных (Подколесин и Агафья Тихоновна) и активных (Кочкарев и Фекла). Подколесин протестует против своей роли не только своим постоянным лежанием; он наделен также оппозиционными сценическими атрибутами, выбор одного из которых решает его судьбу. Так, трубка неизменно связана с пассивным времяпровождением Подколесина, в то время как шляпа сопровождает его немногие активные действия. В финале он прыгает из окна без шляпы, выбирая тем самым холостяцкую жизнь. Исследовательница видит в Подколесине предшественника бездейственных и безвольных героев новой комедии.

Сценический уровень представляет героев в виде марионеток, и эта марионеточность тесно связана, по мнению Г.Шмид, с касающимся всех героев сценическим мотивом взгляда на самого себя и на других персонажей. Так как этот мотив включает и отношение зрителя к сценическим фигурам, исследовательница считает, что, возможно, Гоголь вложил в него и авторскую идею пьесы. "Говоря об авторской идее, можно предположить, что автор представляет героев как безыдейных игровых марионеток. Но как только он наделяет этих марионеток способностью испугаться себя самих (хотя бы чуть-чуть), бороться против себя и предназначенных им ролей и даже отказываться от них - как в случае с Подколесиным - , зрителю (реципиенту) предоставляется возможность ужаснуться, заглянув в собственное бессмысленное зеркальное отражение, созданное комедией, и смешать свой "смех" над марионетками со "слезами" над самим собой"23.

Так Г.Шмид удается совместить в своей работе исследование соотношения традиции и новаторства в "Женитьбе" с анализом важнейших образов и мотивов комедии, выдвигая при этом собственную интерпретацию авторского замысла пьесы.

Рассмотренные нами публикации затрагивают основные проблемы поэтики драматургических произведений Гоголя, а также содержат попытку объяснения их проблематики. Аналитический взгляд немецких исследователей на произведение способствует постижению своеобразия гоголевских комедий. Для данных работ характерно внимание к авторскому смыслу "Ревизора" и "Женитьбы", что обусловливает глубокий и объективный анализ пьес.



2.4. Особенности стиля и языка произведений Гоголя

Стиль и язык произведений Гоголя являются, по нашему мнению, наиболее сложной для немецкоязычных исследователей областью изучения творческого наследия писателя. Принадлежность к иной языковой сфере, как правило, является преградой на пути проникновения в языковое своеобразие произведения, и если структура и тематика могут быть подвергнуты основательному анализу, то черты стиля и языка с трудом поддаются точной характеристике со стороны немецкоязычного автора. Публикации, посвященные стилистическим и языковым особенностям прозы Гоголя, немногочисленны (замечания М.Брауна о стиле Гоголя рассмотрены выше). В большинстве из них речь идет не столько о стилистике и языке, сколько о принадлежности гоголевских произведений к той или иной литературно-художественной общности (литературному направлению), а также о характерных для Гоголя повествовательных приемах, поэтому сам термин "стиль" применяется в данном разделе в своем широком значении устойчивого комплекса формально-художественных свойств.

Вопрос о соотношении романтизма и реализма в творчестве Гоголя, наличия в его произведениях элементов модерна и художественных направлений ХХ века специально рассматривается в работах Д.Чижевского, Ф.Шольца, Й.Хольтхузена.

Статья " "Да" и "нет" у Гоголя" (1978), посмертно изданная рукопись подготовленного Д.Чижевским доклада, начинается со следующего утверждения: "Гоголь не был "реалистом" в привычном смысле слова. Это нужно подчеркнуть хотя бы потому, что его произведения в Германии обычно издавались в плохих переводах и часто сопровождались комментариями, просто переписанными из советских работ. Суть же этих работ заключается, как правило, в том, что все русские писатели объявляются предшественниками будущего русского реализма и натурализма. Но не может быть ничего ошибочнее этого!"24. Д.Чижевский считает, что после смерти Гоголя практически любое из позднейших течений и направлений русской литературы могло по праву видеть в нем своего предтечу. "Романтик", "реалист", "фантаст", "сюрреалист", "необыкновенно точный наблюдатель действительности" - эти и подобные определения в связи с именем Гоголя являются, по мнению Д.Чижевского, вполне уместными. Можно согласиться с Р.Ю.Данилевским, считающим, что основная мысль статьи состоит в том, чтобы "придать манере писателя вид художнической всеядности, некоего объективизма"*. Исследователь указывает, что многое в Гоголе стало понятным лишь в более позднюю эпоху, многие из его "реализованных" метафор можно понять лишь в свете "новейшего сюрреализма": по словам автора статьи, лучшим комментарием к "Носу" служит ранняя новелла Кафки "Превращение". Причину такой "многоликости" и неоднозначности художественного мира Гоголя Д.Чижевский видит в том, что Гоголь был в первую очередь художником, и потому имел право на "амбивалентные" высказывания, будучи в одном лице своим собственным противником и критиком. Так, например, высказывания Гоголя о России амбивалентны: воспевание ее в образе птицы-тройки в "Мертвых душах" противостоит по своему пафосу критическим замечаниям в "Выбранных местах из переписки с друзьями" (например, глава "Страхи и ужасы России"). "Загадочный характер художественного творчества основан на странной связи гоголевских "да" и "нет" "25, - пишет автор статьи. При этом Д.Чижевский считает, что мировоззренческой основой амбивалентности является романтизм Гоголя, предполагающий противоречивость и непостоянство авторского образа, и совпадает, таким образом, в этом суждении с Б.Зелински, выдвигающим романтизм Гоголя на первый план.

Во второй части статьи Д.Чижевский обращается к некоторым аспектам гоголевской поэтики, к стилистическим приемам, отражающим, по его мнению, амбивалентность гоголевского метода, и в первую очередь, к гоголевской гиперболизации. Особенно часто, как указывает исследователь, Гоголь использует гипероху (Hyperoche) - особую разновидность гиперболы, показывающую особую высоту (или глубину) образа, возвышенность и великолепие какого-либо предмета. Гипероха как тип художественного преувеличения часто встречается, как замечает Д.Чижевский, в Ветхом Завете, в произведениях древнерусской литературы, в житиях святых. У Гоголя этот вид гиперболы получает часто обратное преломление и становится средством отрицания: в подчеркнуто патетических тонах говорится не о действительно высоких понятиях и явлениях, а, напротив, о будничном и мелком. Автор статьи приводит целый ряд примеров гоголевских гиперох, среди которых - дамская шляпа, подобную которой на земле никогда не видели; имя, которое не сохранит никакая память; усы, изобразить которые не сможет ни одно перо и ни одна кисть и т.д. Функция гиперохи у Гоголя, как пишет Д.Чижевский, как раз в том, чтобы "да" превратить в "нет", чтобы свергнуть изображаемый предмет с его мнимой высоты.

Подобное "низвержение" с мнимого пьедестала совершается не только с помощью гиперболы. По мнению исследователя, эту задачу у Гоголя способно выполнять одно маленькое слово, как частица "даже" в "Шинели". Если в обычных словосочетаниях эта частица несет функцию повышения значимости, содержательности того или иного явления и предмета, то у Гоголя в "Шинели" происходит обратное. Вся повесть, по Чижевскому, построена на том, что оборот с "даже" как бы "идет вниз", означает не возвышение, а занижение и разочарование (например, "даже тридцать рублей"). Прибегая к такому приему, Гоголь одним словом показывает заземленную перспективу восприятия рассказчиком и героем вещей и событий. Автор статьи, для которого русский язык, наряду с украинским, является родным, с сожалением замечает, что немецкие переводчики "исправили" Гоголя, выбросив частицу "даже", в результате чего художественная структура повести оказалась разрушенной. В связи с этим исследователь пишет, что необходимо больше внимания уделять языку произведений Гоголя, учитывая, какое значение сам писатель, исправлявший слово за словом и проверявший таким образом весь текст до семи раз, придавал форме своих творений.

Д.Чижевский упоминает также такую особенность гоголевской стилистики, как способность "соединять несоединимое". В произведениях Гоголя пошлое и возвышенное, преступление и героический поступок "примиряются друг с другом". Андрий предает отца ради прекрасной полячки, однако автор не осуждает его, и, по мнению Д.Чижевского, Андрий показан в повести (которая названа исследователем "романом") таким же героем, как и его отец. Так и в поэтике гоголевских произведений встречается соединение совершенно не совместимых понятий и образов, под которыми исследователь подразумевает обороты типа "иностранец Василий Федоров", "портной из Лондона и Парижа", "турецкий кинжал, на котором было выгравировано "мастер Савелий Сибиряков"" и т.д. Этот стилистический прием указывает, по словам Д.Чижевского, на пустоту и бессмысленность мира, в котором "да", наполненное религиозным и философским смыслом, превращается в "нет".

В заключение своей статьи ученый-славист касается особенностей мировоззрения Гоголя, замечая, что писатель не считал действительность безнадежно мрачной. По словам Д.Чижевского, Гоголь был утопистом, и его утопический взгляд на мир имеет две стороны: эстетическую и религиозную. Гоголевская утопия - это "утопия современности", так как писатель твердо верил в возможность преображения "этого низкого и ужасного мира" в великолепный и возвышенный. "Таким образом, ироническое и сатирическое "нет" не является ни в коем случае окончательным приговором этому миру. Напротив, оно стоит близко к "да" "26.

Заметим, что в одном из отзывов Д.Чижевский справедливо назван "индетерминистом" (В.И.Кулешов) - в том смысле, что автора статей о Гоголе мало интересует исторический и социальный контекст творчества писателя. Однако своеобразие исследовательского метода Д.Чижевского, обращенного в первую очередь к художественным особенностям произведений Гоголя, позволяет разглядеть новые и оригинальные черты в, казалось бы, совершенно известном материале.

Если для Д.Чижевского Гоголь - романтик и по своему мироощущению, и по особенностям творческого метода, то Ф.Шольц в своей статье "Гомеровские сравнения у Н.В.Гоголя и Л.Н.Толстого. К вопросу о возникновении реализма в русской литературе" (1983) видит в Гоголе зачинателя реализма в русской литературе. Если автор рассмотренной нами в первой главе статьи об интертекстуальных связях Гоголя с Гомером, Г.Гиземанн, пишет о структурных аналогиях, то Ф.Шольц стремится определить место Гоголя в процессе развития литературных направлений в России на материале "гомеровских" сравнений в поэме "Мертвые души". Исследователь считает, что сравнения в прозаическом эпосе Гоголя наследуют традицию именно Гомера, а не классицистических поэм Хераскова. Функция гомеровских сравнений в тексте "Мертвых душ"- показать в полной широте картину "всей Руси". По мысли Ф.Шольца, Гоголь видел в этом приеме возможность совершенствования и обогащения своего "орнаментального" стиля, развитого в ранних произведениях, доведения его до эпической масштабности. Автор статьи анализирует знаменитое сравнение черных фраков с мухами, слетевшимися на кусок сахарного рафинада, и приходит к выводу, что множество образов и деталей сравнения находится на одном и том же бытийном уровне, как у писателей-реалистов в более позднюю эпоху. "С одной стороны, Гоголь здесь следует древней европейской литературной традиции, а с другой стороны, предлагает современникам нечто новое, вводя таких с литературной точки зрения неприличных насекомых в литературу и помещая все сравнение, в отличие от подобных сравнений гомеровского эпоса, в комический контекст"27. Однако попытка Гоголя создать великий эпос о России была тщетной, так как, по мнению Ф.Шольца, "классицистическо-романтическая картина мира" Гоголя, а также имеющиеся у писателя поэтические средства выражения не позволяли осуществить этот замысел. Немецкий исследователь считает, что то, что не удалось Гоголю, было достигнуто Толстым в его романе-эпопее "Война и мир".

Немецкий славист Й.Хольтхузен в своей книге "Россия в стихах и прозе" (1973) отводит Гоголю отдельную главу, в которой высказывает свое мнение о характерных чертах гоголевского стиля. Он видит в стиле писателя многие элементы позднего "модерна", черты сюрреализма, экспрессионизма, декаданса и маньеризма. Причина такого разнообразия стилевых признаков кроется, как предполагает исследователь, в любви Гоголя ко всему странному, необычному, вычурному, в стремлении к преувеличенному и абсурдному. Как и Ф.Шольц, Й.Хольтхузен говорит о свойственном Гоголю "орнаментальном" видении мира, что, по его мнению, сыграло значительную роль в формировании стиля писателя. "Гоголь выламывает из действительности отдельные куски и помещает их в качестве свободного орнамента, или, если можно так сказать, этикетки для определенного комплекса образов. Этот избирательный принцип можно было бы назвать термином из риторики - синекдохой"28. Например, в описании Невского проспекта Гоголь употребляет синекдоху: по проспекту гуляют не люди, а бороды, усы, шляпы и т.д. Как пишет далее исследователь, из таких преувеличенных мелочей Гоголь выстраивает свой мир, и не следует удивляться тому, что в связи с этим стилистическим приемом речь идет о сюрреализме. Ведь сюрреализм тоже, по словам Й.Хольтхузена, основывается на принципе синекдохи, на определенной образной объективации, подразумевающей целый комплекс невысказанных связей. Сюрреалистическими являются и такие гоголевские приемы, как обрыв логического развития мысли и гротескное изображение действительности.

Мысль Д.Чижевского о причислении Гоголя к различным художественным системам XIX и XX веков подтверждается в результате анализа даже небольшого количества немецкоязычных публикаций последних десятилетий. Все вышеуказанные характеристики гоголевского стиля свидетельствуют о богатстве и многогранности художественного мира писателя и, каждый из исследователей, акцентируя какую-либо сторону творческого метода Гоголя, оказывается по-своему прав.

Стилистическому приему обрыва повествования посвящена небольшая статья К.Д.Олофа "Фрагмент и цикл: "Иван Федорович Шпонька и его тетушка" Н.В.Гоголя" (1976). Как пишет автор статьи, указанный стилистический прием используется Гоголем в большинстве случаев тогда, когда говорящий персонаж занят "оформлением" своей мысли, и обрыв речи, отказ от нее, "проглатывание" отдельных фраз свидетельствуют, по мнению исследователя, об "инертности сердца", часто присущей гоголевским героям. В повести о Шпоньке этот стилистический прием приобретает более серьезные масштабы: по словам Олофа, точно так же, как герой "падает обратно в ничто", рассыпается и сам рассказ, несмотря на намеки на возможные пути развития событий. Однако, находясь в составе цикла повестей, повесть о Шпоньке является фрагментом в качестве части цикла, при этом включенная в цикл как в единство более высокого уровня, обрывающаяся форма повести, как считает К.Д.Олоф, становится незаметной.

Что касается языкового своеобразия произведений Гоголя, то эта тема в 70-90-годы остается практически незатронутой немецкоязычными литературоведами. Можно упомянуть лишь две работы, связанные с ней. Одна из них - публикация Д.Чижевского "По поводу украинизмов Гоголя" (1976), в которой исследователь анализирует случаи употребления Гоголем украинских слов, сходных по звучанию с русскими, но имеющих другое значение, или образования писателем синтаксических конструкций по правилам украинского языка - то есть случаи вторжения Гоголя в структуру русского языка. Так, например, ругательное обращение Ноздрева к Чичикову "печник гадкий" в соответствии со значением украинского слова "пичкур" обозначает, по Д.Чижевскому, лентяя, который все время лежит на печи. Объяснение А.Белым гоголевского выражения "схватился со стула" (о Чичикове) в смысле "упал со стула" является, по мнению автора статьи, ошибочным: Д.Чижевский видит здесь сходство с украинским словом "шопытысь", означающим "вскакивать, быстро подниматься". Примером синтаксических украинизмов Гоголя служит фраза из "Ревизора": "он меня понравил" вместо "я ему понравилась".

Другая публикация о языке Гоголя - статья австрийского исследователя М.Мозера "Замечания по поводу гоголевского сказа в "Шинели" - , будучи сильно сокращенным вариантом дипломной работы под названием "Лингвистическая стилистика сказа в "Шинели" Гоголя", имеет скорее лингвистический, чем литературоведческий характер. Целью своего исследования М.Мозер считает, во-первых, определение характерных признаков сказа на языковом уровне, а во-вторых, установление тождества между речью рассказчика и речью Башмачкина, которые, как предполагает автор статьи, являются одним и тем же лицом, на что указывает ряд языковых признаков. Каковы же эти признаки? На морфологическом уровне - это уменьшительные формы слов в речи рассказчика (рыжеват, низенький, потихоньку, дельце, гривенничек, поговаривали и т.д.), на уровне лексики - употребление разговорных слов, не свойственных русскому литературному языку XIX века (дрянь, вздор, хлебал, екнуло и т.д.), в синтаксическом плане - очень длинные предложения (периоды) и вводные слова и фразы, содержащие либо субъективную неуверенность в чем-то, либо ссылку на мнение большинства (не помню какого города, если только не изменяет память, неизвестно почему, говорят и т.д.), а также употребление частиц. По мнению исследователя, Гоголь использует в тексте прием, определенный русскими формалистами как "разоблачение" (Enthullung): в речи рассказчика нам показано то, как оформлена прямая речь главного героя. Две особенности речи Акакия Акакиевича - частое употребление им предлогов, наречий и частиц, а также тенденция не заканчивать начатые фразы - характеризуют и речь самого рассказчика (М.Мозер напоминает начало повести: "В департаменте…").

По мнению австрийского исследователя, одним из бросающихся в глаза признаков сказа в "Шинели" Гоголя является очень частое появление корня "как-", находящегося в составе вопросительных, относительных и неопределенных местоимений (какая-нибудь ниточка, каким образом, именно вот как и т.д.). Как замечает М.Мозер, этот признак является возможной мотивацией выбора имени главного героя: Акакия Акакиевича характеризует не только его манера речи, свойственная и сказу рассказчика, но также и его имя, в котором содержится симптом его речевой патологии.

В заключение своей статьи М.Мозер пишет, что новизна гоголевской повести состоит в соединении литературного метода сказа с разговорным языковым материалом, и делает, на наш взгляд, спорный вывод о том, что рассказчик не только принадлежит к той же среде, что и Башмачкин, но, как это ни парадоксально, является им самим.

Наличие языковой преграды перед немецкоязычными гоголеведами является главной трудностью в исследовании стилевого и языкового своеобразия произведений Гоголя, что отражается на количестве и качестве публикаций по данной теме.
---------------------------------------

Традиционный подход к изучению творческого наследия писателя в немецкоязычном литературоведении постепенно уходит на второй план, что особенно ощутимо при анализе публикаций 90-х годов. Видимо, это свидетельствует не столько об интересе к личности и творчеству самого Гоголя, сколько о повышенном внимании к новейшим и популярным литературоведческим направлениям. Вместе с тем рассмотренные в данной главе публикации, следующие принципам традиционного литературоведческого взгляда на произведение, знакомят немецкоязычного читателя непосредственно с Гоголем (хотя образ писателя оказывается несколько скорректирован для восприятия в западной культурной сфере), не заслоняя художественный мир классика современными идейно-методологическими принципами.

В изучении творческой манеры Гоголя немецкоязычных авторов более всего привлекает проблема гоголевского стиля, понимаемого в широком смысле этого слова (принадлежность писателя к тому или иному литературному направлению, особые черты художественной речи, системы образов), причем именно в этой области им удается достичь наибольшей независимости (от мнения русскоязычных гоголеведов) и оригинальности. Гоголевский стиль вмещает в себя, с точки зрения указанных выше авторов, черты античной классической риторики, романтизма, реализма, сюрреализма, элементы "модерна", то есть проза Гоголя оказывается поистине "универсальной" в стилистическом плане.

1 Braun M. N.-W.Gogol: Eine literarische Biographie. - Munchen, 1973. - S.10.

2 Ibid. - S.33.

3 Ibid. - S.153.

4 Ibid. - S.192.

5 Ibid. - S.213.

6 Keil R.-D. Nikolai W.Gogol. - Hamburg, 1985. - S.101.

7 Ibid. - S.90.

8 Ibid. - S.79.

9 F.Ph.Ingold. N.W.Gogol. Ein enzyklopadischer Entwurf // Wiener Slawistischer Almanach. - Band 7 (1981). - S.319.

10 Ibid. - S.308.

11 Ibid. - S.311.

12 Ibid. - S.317.

13 Krziwon A. Das Komische in Gogol's Erzahlungen. - Fr.a.M., Berlin, New York, Paris, Wien, 1994. - S.130.

14 Ibid. - S.147.

15 Ibid. - S.160.

16 Ibid. - S.280.

17 Zelinsky B. Gogol's "Revizor" - Eine Tragodie? // Zeitschrift fur Slavische Philologie. - 1971. - N.36. - S.9.

18 Ibid. - S.12.

19 Ibid. - S.33.

20 Ibid. - S.40.

21 Lauer R. Die intrigenlose Komodie. Zur Motivstruktur von N.V.Gogol's "Revisor" // Gattungsinnovation und Motivstruktur (2). - Gottingen, 1992. - S.70.

22 Ibid. - S.95.

23 Schmid H. "Der magische Fenstersprung". Zum Verhaltnis von Tradition und Innovation in Gogols "Женитьба" // Slavistische Beitrage (Bd.270). Drama und Theater. Theorie-Methode-Geschichte. - Munchen, 1991. S. 566.

24 Tschizewskij D. Gogol's Ja und Nein. - Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen. - Bd.215, 2.Halbjahresband. - Braunschweig, 1978. - S.347-348.

25 Ibid. - S.349.

26 Ibid. - S.355.

27 Scholz F. Homerische Vergleiche bei N.V.Gogol' und L.N.Tolstoj // Slavistische Studien zum XI Internationalen Slavistenkongre? in Kiev.- Koln, Wien, 1983. - S.506.

28 Holthusen J. Russland in Vers und Prosa. - Munchen, 1973


ГЛАВА 3

РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ МИРОВОЗЗРЕНИЯ И ТВОРЧЕСТВА Н.В.ГОГОЛЯ

Изучение духовно-философских основ творчества писателя является одним из ведущих принципов традиционного немецкого литературоведения, которое, сформировавшись под влиянием немецкой философии искусства, всегда отличалось преимущественным вниманием именно к содержательной стороне художественного произведения, к проблемам духовно-нравственного и философского плана. Не случаен в связи с этим интерес немецкоязычных авторов именно к русской классической литературе, "библейский", религиозно-философский характер которой подчеркивается исследователями. Так, австрийский философ и эссеист Р.Касснер пишет о русском реализме XIX века: "…русский реализм - более глубокий и истинный, чем реализм любого другого народа, потому что является единственной формой совершенно определенной идеи о жизни. А первым мастером этой формы реализма является не великий Пушкин, но Гоголь. Итак, говоря о русской идее, мы подразумеваем Гоголя, и наоборот"*.

Большая часть немецкоязычных работ последних десятилетий о Гоголе содержит интерпретацию религиозно-философской проблематики творчества писателя. Все пуб­ликации такого рода распределены в данной главе на три группы. Ряд содержательных и в целом очень актуальных для развития современного гоголеведения статей и моногра­фий, связанных с религиозной тематикой гоголевского творчества и затрагивающих проблему религиозного мировосприятия Гоголя, составляет первую группу. Во вторую группу входят работы, посвященные различным темам и мотивам произведений писателя, имеющим отношение скорее к общим философским категориям (эстетика Го­голя, проблема личности, мотив смерти в его произведениях), чем к ре­лигиозно-нравственной области. Наконец, третья группа - это публикации, объединенные интересом к самому популярному среди специалистов Германии, Австрии и Швейцарии произведению Н.В.Гоголя - повести "Шинель" (примерно треть рассматри­ваемых нами работ так или иначе касается этой повести), и предлагающие различные религиозно-философские толкования ее смысла.

Проблематика творчества Гоголя и вопросы мировоззрения писателя - та область го­голеведения, которая всегда привлекала основное внимание литературоведов Германии и других немецкоязычных стран, что способствовало появле­нию интересных и значительных - не только для изучения Гоголя, но и для развития ли­тературоведческой мысли в целом - работ.



3.1. Духовно-нравственное начало творчества Н.В.Гоголя

Повышенный интерес к религиозной стороне произведений Гоголя, наметившаяся в последние десятилетия тенденция признания в этом писа­теле религиозного мыслителя и публициста, продолжателя святоотеческих тради­ций в русской литературе, существенным образом отразились и на тематике публикаций о Гоголе в немецкоязычных странах. Лите­ратуроведы этих стран одними из первых обратились к исследованию как ранее неизучен­ных духовно-нравственных сочинений писателя, так и к интерпретации отдельных рели­гиозных тем и мотивов, важных для понимания авторского замысла произведений, но ра­нее не рассматривавшихся в работах о Гоголе. Немецкие исследователи стре­мятся вскрыть основу религиозной картины мира, отраженной в творчестве Гоголя, что осуществляется ими в двух направлениях: в соотнесении духовного начала в произведе­ниях писателя с традициями святоотеческих писаний и православного благочестия, а с другой стороны - в поисках сходства религиозного мировосприятия Гоголя с различными западными культурно-историческими направлениями.

Важнейшим вкладом в историю изучения творческого наследия писателя явилась публикация немецкого теолога Ф.фон Лилиенфельд "Гоголь как автор "Размышлений о Божественной Литургии"" (1971), в которой впервые была предпринята попытка анализа этого совершенно неизученного и в советское время даже не упоминавшегося сочинения. Автор статьи предлагает своего рода литературоведческий и богословский комментарий к произведению Гоголя, не ограничиваясь анализом текста, но внимательно исследуя ис­торию создания "Размышлений…", источники, используемые писателем, а также отличие гоголевского объяснения Литургии от предшествующих описаний этого рода.

Так как текст "Размышлений о Божественной Литургии" в советское время не печа­тался (однако неоднократно издавался на Западе), немецкая исследовательница обращается к доступным ей дореволю­ционным изданиям (15-е издание собрания сочинений Н.В.Гоголя, подготовленное Н.С.Тихонравовым, СПб, 1900; издание П.А.Кулиша, 1893).

Ф.фон Лилиенфельд подробно передает биографические факты создания "Размышле­ний…", опираясь в основном на письма Гоголя, а также на "Материалы для биографии Гоголя" В.И.Шенрока (Москва, 1892-1898). Говоря о том, что идея создания объяснения Литургии возникла у Гоголя в январе-феврале 1845 года в Париже, исследовательница подчеркивает, что интерес писателя к богослужениям Православной Церкви появился ранее, о чем можно судить по письмам 1842-1844 годов. Весной 1844 года во время Ве­ликого Поста Гоголь часто бывал на богослужениях в русской православной церкви в Дармштадте, и, как указывает Ф.фон Лилиенфельд, именно в эти недели у писателя заро­дилось желание обратиться к серьезному изучению православного богослужения. В этой связи заметим, что современные отечественные исследователи Гоголя (В.А.Воропаев, И.А.Виноградов) относят возникновение замысла книги ко времени пребывания Гоголя в Ницце зимой 1843/44 года, то есть к несколько более раннему времени*.

Создавая "Размышления о Божественной Литургии", Гоголь, по словам автора статьи, преследовал четкую педагогическую цель ознакомления юношества и всех людей, начи­нающих посещать службы, со значением и внешним ходом Литургии. Исследователь­ница считает неудивительным стремление Гоголя заполнить значительный пробел в ре­лигиозно-воспитательной литературе России, так как существовавшие в то время и ис­пользуемые Гоголем в своей работе труды (прежде всего, И.Дмитревского и архи­епископа Вениамина) не были приспособлены для широкого круга читателей, отличаясь тяжелым стилем и излишней подробностью.

По мнению Лилиенфельд, интересным является гоголевский метод разъяснения языка Литургии. Некоторые молитвы Гоголь приводит в своем тексте на церковнославянском языке, некоторые - в русском переводе, а отдельную часть литургического текста лишь слегка русифицирует, оставляя в целом церковнославянский вариант. Такое обхождение с языком объяснимо с педагогической точки зрения. Часто повторяемые молитвы (на­пример, возглашаемые диаконом), общеизвестные песнопения и молитвословия, произ­носимые всем собранием верующих, а также слова Священного Писания и Псалтири Го­голь оставляет неизменными. Но в случаях, когда литургический текст, в особенности же молитвы священника, необходим для понимания того или иного момента в богослуже­нии, писатель приводит русский перевод. Также для лучшего понимания Гоголь иногда русифицирует сложные в грамматическом отношении церковнославянские формы слов. Ф.фон Лилиенфельд отмечает, что, несмотря на использование церковнославянских слов, оборотов "высокого стиля" в сочетании с русским литературным языком, Гоголю удалось создать цельное в стилистическом плане произведение, в котором, по словам исследова­тельницы, блестяще преодолены стилевые расхождения и переходы.

Отличие гоголевского объяснения Литургии от существовавших ранее автор статьи видит также в стремлении представить весь ход Божественной Литургии в "полноте и внутренней глубокой связи". Так, все разъяснения, которые Гоголь считает необходи­мыми - относительно церковной архитектуры, облачения священнослужителей, священ­ных предметов, молитв и действий, - он помещает в соответствующее место описания хода Литургии, в то время как предшествующие авторы отводили каждому "топосу" от­дельный параграф. Для Гоголя, подчеркивает Ф.фон Лилиенфельд, существенно передать "необходимый и правильный исход одного действия из другого". По ее словам, весьма показательным является сравнение отдельных мест в объяснениях Литургии Гоголя и Дмитревского: такое сравнение позволяет оценить по достоинству как язык "Размышле­ний о Божественной Литургии", так и взаимообусловленность всех частей гоголевского произведения, стройный порядок повествования.

В последующей части публикации исследовательница отмечает особенности объясне­ния Гоголем различных моментов богослужения. Во-первых, она отмечает, что Гоголю свойственен прежде всего ис­торический подход к комментированию Литургии. Нередко исторические объяснения используются писателем с целью показать преимущества евхаристической традиции вос­точной Церкви перед западными, католическими обычаями, однако, как указывает Ф.фон Лилиенфельд, в гоголевских "Размышлениях…" отсутствует конфессиональная полемика как таковая. Особенно интересным представляется автору статьи историческое объясне­ние Гоголем Херувимской песни. Если в объяснении Дмитревского слава императора со­относится с величием Христа, торжественное шествие Которого на страдания и крестную смерть знаменуется при великом входе священника и диакона, то в гоголевской интер­претации, окрашенной в ином тоне, подчеркивается, что в первоначальные времена сами императоры смиренно становились в ряды священнослужителей, подчиняя свое земное величие величию Небесного Царя. Исследовательница обращает внимание на то, что в "Размышлениях о Божественной Литургии", а также в "Выбранных местах из переписки с друзьями" образ царя у Гоголя представлен не в сиянии самодержавного само­властия, но в свете возможных с христианской точки зрения и необходимых изменений к лучшему.

Не только исторический смысл литургических элементов, но и символика богослуже­ния является одной из основных тем "Размышлений о Божественной Литургии". По мне­нию Ф.фон Лилиенфельд, в объяснении символики Гоголь следует, с одной стороны, традиции святых отцов византийской Церкви, а с другой - избирательно и творчески чер­пает из имеющихся источников, исходя из своей собственной религиозной точки зрения и руководствуясь педагогическими целями. Исследовательница комментирует далее ряд суждений писателя, в которых наиболее ярко проявилось своеобразие Гоголя - религиоз­ного мыслителя и православного верующего человека. Так, например, символика Боже­ственной Литургии как целого связана для Гоголя в первую очередь с фактом пресущест­вления хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы, в то время как Дмитревский, на что обра­щает внимание Ф.фон Лилиенфельд, видит в основе символики Литургии - принесение Христа в жертву за грехи людей. Исследовательница указывает, что некоторые символи­ческие объяснения Гоголь повторяет в тексте "Размышлений…" несколько раз: наиболее показательным является в этом плане толкование образа диакона как ангела, призываю­щего народ к молитве. Для Гоголя важно, по мнению Лилиенфельд, то настроение, кото­рое несет в себе этот образ. "В своих "Размышлениях…" Гоголь хочет не только способ­ствовать пониманию исторического и символического смысла происходящего, но и пе­редать "начинающему" прихожанину определенное настроение, побудить его к осмыс­ленному постижению этого настроения"1, - пишет Ф.фон Лилиенфельд и подчеркивает, что Гоголь изображает литургические события с точки зрения человека, предстоящего в церкви, и воссоздает также эмоции, возникающие в душе этого человека в те или иные моменты богослужения.

Кроме того, для Гоголя очень важно участие в богослужении всех присутствующих в церкви, активная сплоченность и объединенность людей общим молитвенным духом. В связи с этим исследовательница указывает на частое употребление писателем выражения "собрание молящихся", а также на то, что нередко Гоголь "заставляет" прихожан петь те молитвы, которые по уставу исполняются лишь хором, тем самым как бы объединяя всю Церковь в едином молитвенном настроении. Автор статьи ссылается на предположения Д.Чижевского о связи гоголевского благочестия с мистицизмом эпохи Александра I, влиянием Юнга-Штиллинга и тем, что "у нас называется нео-пиетизм"2. По свидетель­ству Ф.фон Лилиенфельд, гоголевское толкование отдельных мест из Свя­щенного Писания, включенных в литургический ход событий, отражает органическое со­единение "простого библейского благочестия неопиетического круга" и православной литургической традиции.

В статье разбирается также общественное значение "Размышлений о Божественной Литургии". Ф.фон Лилиенфельд считает, что по сравнению с имеющимися во время Гоголя объяснениями Литургии, гоголевское произведение не только удалось с педаго­гическо-дидактической точки зрения, но поставленная и достигнутая Гоголем цель ока­залась полностью соответствующей своеобразию самой темы, а также возможностям ад­ресата сочинения - то есть "начинающих" посещать православные богослужения. Книга Гоголя имела успех, что доказывают ее частые переиздания, начиная с 1857 года. По словам Ли­лиенфельд, комментарий Божественной Литургии Гоголя был для того времени совер­шенно новым, необычным и с дидактической точки зрения прогрессивным. И по сей день сохраняется его значение и пригодность в качестве первого "введения" в изучение Ли­тургии. Исследовательница удивляется постоянному умалчиванию этого произведения в различных биографических и литературоведческих работах о Гоголе, вышедших как до 1917 года, так и после, и подчеркивает, что сам писатель не делил свое творчество на ли­тературные и нелитературные труды: рукопись "Размышлений о Божественной Литур­гии" подвергалась такой же постоянной правке (до самой смерти писателя), что и все прочие произведения Гоголя, над которыми он трудился длительное время.

В заключение своей работы Ф.фон Лилиенфельд пишет о значении Божественной Ли­тургии для мировоззрения Гоголя в целом. По ее мнению, литургические события несут в себе для Гоголя победу порядка, структуры, над хаосом, и в этом смысле имеют всеобъ­емлющее значение. В этой гармонизирующей роли Божественной Литургии Гоголь ви­дел основание своих надежд на преобразование России. "Постоянно совершаемый празд­ник Божественной Литургии с ее внутренним порядком и последовательностью, с ее ха­ризматически-преобразующим влиянием - сможет ли он вывести Россию … из хаоса к божественному порядку?"3 - этот вопрос, по мысли Ф.фон Лилиенфельд, является цен­тральным для Гоголя в его осмыслении значения православного богослужения.

Публикация немецкой исследовательницы является и по сей день едва ли не единственной - и в этом смысле уникальной - работой, целиком посвященной анализу "Размышлений о Бо­жественной Литургии" Гоголя, хотя внимание к этому произведению отечественных гоголеведов (В.А.Воропаев, И.А.Виноградов) привело в последние годы к появлению серьезного и основательного в текстологическом плане рассмотрения "Размышлений…". Целостный, охватывающий как форму, так и содержание произведения, анализ, выполненный Ф.фон Лилиенфельд, опирающийся на фактический материал и учитывающий особен­ности гоголевского мировоззрения, безусловно, заслуживает особого внимания гоголеве­дов и вносит серьезный вклад в развитие изучения русской литературы XIX века. Перед нами предстает Гоголь - продолжатель традиции русской духовной прозы, не утратив­ший при этом своего блестящего литературного стиля и своеобразия языка.

Ф.фон Лилиенфельд утверждает в своем исследовании приверженность Гоголя тради­циям православного благочестия. Однако авторы ряда вышедших в последующие годы публикаций склонны усматривать и акцентировать в мировоззрении и творчестве Гоголя следы влияния иных религиозных направлений, находить черты западных куль­турно-исторических явлений. Такая тенденция присутствует в монографии Х.Шрайер "Религиозная картина мира Гоголя и его литературное творчество. К вопросу о противо­речии между искусством и тенденцией" ("Gogol`s religioses Weltbild und sein literarisches Werk. Zur Antagonie zwischen Kunst und Tendenz", 1977), а также в публикациях Р.-Д.Кайля, кото­рые будут рассмотрены ниже.

Книга немецкой исследовательницы Х.Шрайер, будучи диссертационной работой, выполненной на философском факультете Фрайбургского университета, является, по словам автора, попыткой обсудить вопрос о роли религии в жизни Гоголя и о влиянии религиозности писателя на его творчество. Х.Шрайер стремится разрешить противоречие между эстетикой и этикой, которое она видит у Гоголя, определить, что повлияло на формирование религиозной картины мира у писателя, и с точки зрения указанных влия­ний предложить свою интерпретацию ряда гоголевских произведений, а также решить проблему гоголевского смеха.

Религиозное мировоззрение Гоголя определено исследовательницей изначально как "мистицизм", вскрыть причины которого она считает необходимым. Биографические факты и анализ писем Гоголя позволяет автору монографии сделать вывод о "глубоком погружении" писателя в мистику: об этом, по мысли Х.Шрайер, свидетельствует обнаруженное исследовательницей в письмах писателя сужде­ние Гоголя о том, что, хотя он и не достиг последней цели мистического единения с Бо­гом, все же существует некая связь между ним и Божественным началом. Опираясь на мнение Д.Чижевского о том, что существует прямая связь между тем, что писатель читает, и тем, что выходит из-под его пера, Х.Шрайер исследует изучение Гоголем книги "Подражание Христу", приписы­ваемой средневековому фламандскому монаху Фоме Кемпийскому, и интерес писателя к некоторым православным святоотеческим творениям. Однако большая часть работы от­водится на доказательство связи мистицизма Гоголя со средневековым мистицизмом в духе германского проповедника XIV века Майстера Экхарта, положившего начало сред­невековой мистике как учению, противостоявшему схоластике и традиционным церков­ным обычаям. Так, гоголевское обращение к мистике, по мнению Х.Шрайер, могло озна­чать своего рода протест против "застывшей в условностях поверхностной религиозно­сти" того времени. По словам исследовательницы, мистицизм всегда стремится освобо­диться от церковного посредничества и найти собственный, личный путь к постижению Бога. При этом в преображении отдельных личностей мистицизм видит возможный путь церковного, реформаторского преобразования. Х.Шрайер считает, что такое преобразо­вание и было целью Гоголя, так как подобного рода советы и наставления можно встре­тить в его письмах и, в первую очередь, в "Выбранных местах из переписки с друзьями". Однако в связи с этой мыслью немецкой исследовательницы следует заметить, что "ос­вобождение от церковного посредничества" ни в коей мере не являлось задачей писателя; Гоголь, скорее, стремился найти в Церкви те благотворные, животворящие силы, кото­рые способны изменить жизнь в России к лучшему. Не к изменению Церкви путем пре­образования человека призывал Гоголь, но к изменению человека с помощью Церкви, и в этом смысле религиозность Гоголя, на наш взгляд, не имеет ничего общего с тем средне­вековым мистицизмом, который имеет в виду Х.Шрайер.

В монографии приводятся отрывки из писем Гоголя, в которых упоминается "Подра­жание Христу", - все они относятся к 1844 году. Исследовательница обращает внимание на то, что Гоголь лишь однажды цитирует эту книгу дословно, и объясняет этот факт та­кой погруженностью писателя в дух книги Фомы Кемпийского, которая позволяла ему писать уже как бы от себя отдельные изречения. Об "интегрированности" Гоголя в языковое пространство "Подражания Христу" свидетельствует также, по мнению Х.Шрайер, упот­ребление писателем определенных слов и словосочетаний из этой книги, таких, как "внушить", "уходить в себя", "погружение", "уединение" и т.д. Однако гоголевский стиль отличается большим пафосом по сравнению со спокойной и уравновешенной манерой письма Фомы Кемпийского. Что касается содержания книги, то, как указывает исследо­вательница, в "Подражании Христу" Гоголь неожиданно для себя обнаружил отражение своего собственного религиозного чувства. "Христианизация жизни", к которой, по сло­вам Х.Шрайер, призывал писатель, была возможна в его представлении в результате "подражания Христу" каждого отдельного человека. В работе немецкой исследователь­ницы проводится сравнительная интерпретация отдельных мотивов, встречаемых в письмах Гоголя, и содержащихся в "Подражании Христу". К ним автор относит традиционные христианские мотивы любви к ближнему, презрения к миру, умерщвления страстей, противодействия искуше­ниям, уединенности, внутренней жизни, смирения, исполнения Божественной воли, стра­дания и обращения. В заключение своего анализа связей гоголевской религиозной кар­тины мира с книгой Фомы Кемпийского Х.Шрайер замечает, что Гоголь не учел преду­преждений Фомы Кемпийского не обременять других своими наставлениями и не требо­вать от других того, чего они не делают по собственной воле.

Отдельная глава монографии посвящена исследованию общности теоретических по­нятий, содержащихся в "Выбранных местах из переписки с друзьями" и сочинениях за­падных авторов конца XVIII - начала XIX века, имеющих отношение к идеологии "консервативного мышления" (автор ссылается на работу К.Маннхайма "Консервативное мышление" (Берлин, 1964)). Среди немецких представителей этой идеологии - Ю.Мёзер, Новалис и А.Мюллер. Эти авторы, как пишет Х.Шрайер, утверждали неизменность традиционных порядков, защищая церковный авторитет и монархическую законность, и в этом плане "Выбранные места…" позволяют с полным правом причислить Гоголя к последователям "консервативного мышления". Здесь мы замечаем некоторое противоречие в предположениях автора исследования: с одной стороны, Гоголь представлен как реформатор в религиозной области, а с другой - как консерватор и сторонник существующих традиций. Возможно, причина данного противоречия кроется в сложности духовного облика Гоголя. Х.Шрайер видит особое сходство между "Выбранными местами…" Гоголя и "Патриотическим фантазиями" Ю.Мёзера - как в идейном отношении, так и в структуре. "Неудача "Выбранных мест…", которые по своей функции и структуре во многом сходны с "Патриотическим фантазиями", заключается в том, - пишет Х.Шрайер, - что консерватизм и Мёзера, и Гоголя, как и революционная теоретическая концепция, базируется на социальной утопии, но не замечает этого, так как исходит из конкретных и давно созданных отношений. Таким образом, название "Патриотические фантазии" соответствует не только трактату Мёзера, но и "Выбранным местам из переписки с друзьями" Гоголя"4. Вместе с тем немецкая исследовательница отмечает существенное различие в мотивировке высказываний Гоголя и Мёзера, которое состоит в следующем: Мёзер - в первую очередь прагматик, выступающий за экономиче­ское укрепление существующих политических отношений; Гоголь же указывает на необ­ходимость прежде всего взаимоотношений на христианской основе и в их сохранении видит гарантию второстепенных для него экономических отношений.

Следует отметить, что данная глава по своему содержанию несколько выделяется на общем фоне развития авторской мысли и никак не соотносится с положенным в основу исследования тезисом о влиянии прочитанного писателем материала на его творчество, ведь остается недоказанным знакомство Гоголя с трудами сторонников "консервативного мышления".

Гораздо меньший по объему параграф отводится автором монографии на рассмотре­ние влияния на Гоголя святоотеческих творений, в частности сочинений святителя Ио­анна Златоуста и преподобного Ефрема Сирина. Исследовательница указывает на то, что в письмах Гоголя наиболее часто встречаются имена этих святых, и предполагает воз­можные связи между их сочинениями и религиозной картиной мира у Гоголя. Святитель Иоанн Златоуст интересен Гоголю, по мнению Х.Шрайер, прежде всего социальной на­правленностью своих проповедей, в которых, как пишет исследовательница, на первый план вынесены практические и нравственные вопросы, возникающие в повседневной жизни человека. В творе­ниях Златоуста Гоголя привлекали близость к действительности, жизненность проповедей святителя, а также актуальное для современности толкование Евангелия. Эти духовные сочинения могли служить для Гоголя, по предпо­ложению Х.Шрайер, своего рода образцом проповеднического искусства. Чтение святого Ефрема Сирина немецкая исследовательница связывает с усилением эсхатологичесой направленности гоголевских идей, которое она замечает в письмах Гоголя 1844-1847 годов. Главная тема сочинений преподобного Ефрема Сирина - тема Страшного Суда, памяти о смерти и необходимости покаяния. Кроме того, творе­ния этого святого напоминают о должном стремлении к смирению, любви к ближнему, к преодолению страстей и о том, что человек на земле есть лишь странник, то есть о сует­ности всего земного. Все эти мотивы были очень близки Гоголю, что, как указывает Шрайер, находит отражение в его письмах. Так, например, в письме к матери от 25 ян­варя 1847 года Гоголь писал: " По тех пор, покуда человек не сроднится с мыслью о смерти и не сделает ее как бы завтра ее ожидающею, он никогда не станет жить так, как следует, и все будет откладывать от дня до дня на будущее время. Постоянная мысль о смерти воспитывает удивительным образом душу, придает силу для жизни и подвигов среди жизни"5. По словам Х.Шрайер, уже одно то, что Гоголь советовал читать Ефрема Сирина во время Великого Поста (письмо от 20 января 1847 года), говорит о том значе­нии, которое Гоголь придавал сочинениям этого святого в дни покаяния.

Автор монографии предполагает возможное влияние раннехристианских авторов и на гоголевское понимание роли смеха. Х.Шрайер пишет, что, по Ефрему Сирину, смех ни в коем случае не означает свободу от тех недостатков, на которые он направлен, а, скорее, свидетельствует о причастности к ним смеющегося; поэтому тот, кто смеется над другими, имеет большее основание смеяться над собой. Подобные мысли выражает и святитель Иоанн Златоуст, говоря об ограниченности, несвободе смеющегося. Для са­мого Гоголя смех является "антропологическим показателем связанности человека"6. Двойная сущность смеха, его амбивалентность, замечаемая Гоголем, указана и в сочине­ниях Ефрема Сирина: смех есть одновременно средство познания и обращения человека (на собственные недостатки).

В заключение данной главы Х.Шрайер делает вывод о том, что необходимо признать сильное влияние на мировоззрение Гоголя святоотеческих творений, относящихся к ду­ховному наследию Православной Церкви.

Четвертая глава книги раскрывает особенности творческого метода Гоголя в связи с одной из главных идей писателя о различных слабостях и страстях, свойственных всем людям, и являющихся следствием зависимости человека от земного и материального. Х.Шрайер показывает сходство данной гоголевской мысли, высказанной, в частности, в "Невском проспекте", в "Мертвых душах", в письме к матери от 12 июня 1844 года, с идеей преподобного Ефрема Сирина ("О братском наставлении") о том, что все греховные страсти распреде­лены между людьми во всем человеческом роде, чтобы каждый боролся со злом по-сво­ему. Мотив страсти и обольщения человека дьяволом присутствует, как пишет Шрайер, во многих произведениях Гоголя. "Творчество Гоголя поэтому следует рассматривать не как чистое произведение искусства, но как результат моральных устремлений автора, как медиум, с помощью которого должно быть выражено моральное требование"7. При этом указание Гоголя на то, что предметом его творчества стала душа человека (письмо от 27 апреля 1847 года), является, по мнению исследовательницы, подтверждением те­зиса об изображении человеческих страстей как о ведущей идее творчества писателя. Ге­рои произведений Гоголя характеризуются прежде всего своей страстной привязанностью к миру, что отражено, как указывает Шрайер, в двух мотивах: в мотиве погружения в ни­чтожности, мелочи, и недостаточного интереса к духовной сфере и в мотиве привязанно­сти к ложному "объекту" - будь то страсть обладания какой-либо вещью или привязан­ность к человеку.

Х.Шрайер опускает рассмотрение ранних повестей писателя, объясняя это тем, что дьявол присутствует в них в качестве реально действующей фигуры, в то время как в бо­лее поздних произведениях злое начало воплощается в человеческих страстях. Так, в по­вести "Заколдованное место" такой страстью является желание героя обладать кладом, то есть страсть к наживе; герои "Старосветских помещиков" полностью погружены в свой быт, в свое банальное существование, им чуждо всякое стремление к высокому; баналь­ность и пошлость жизни представлена еще ярче в "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Повесть "Нос" содержит, по мнению Шрайер, гро­тескное изображение таких человеческих страстей, как тщеславие и корыстолюбие, а в "Невском проспекте" исследовательница замечает мотив привязанности (Пирогова) к ложному "объекту", в то время как Пискарев также ослеплен страстью, лишающей его "centrum securitatis", возможности воспринимать действительность в ее порядке и гармо­нии.

Интересно, что другая интерпретация повести "Невский проспект", выполненная немецкой исследовательницей Б.Зайдель-Дреффке, также акцентирует тему власти над человеком порочных страстей как главную в творчестве Гоголя8. В своей статье Б.Зайдель-Дреффке полемизирует с ра­ботами М.Б.Храпченко и Л.Амберга и пишет о том, что не стоит идеализировать Пискарева и противопоставлять его образ "низким интересам" Пирогова, так как Пискарев является жертвой не внешних обстоятельств, а своих собственных стремлений и помышлений, ко­торые греховны по своей сути.

Тему уничтожающей человека страсти Х.Шрайер рассматривает и в повести "Порт­рет". Здесь эта тема непосредственно связана, по словам исследовательницы, с мыслью о взаимообусловленности истинного художественного творчества и отречения от мира. Однако в самой полной мере "негативная антропология" (определение Х.Шрайер) Гоголя отражена в поэме "Мертвые души", герои которой живут лишь внешним, а душа их умирает.

Так, интерпретация ряда произведений Гоголя помогает автору исследования ответить на вопрос, косвенно вынесенный в заглавие монографии, - о соотношении творчества и моральных требований писателя. Х.Шрайер достаточно убедительно прослеживает в творчестве Гоголя отражение одной из его главных идей религиозно-нравственного плана и делает вывод об отсутствии противоречия между авторским замыслом и этиче­скими убеждениями писателя. Напротив, Гоголь всячески стремится к тому, чтобы чита­тель увидел в произведении авторскую мораль, и художественное произведение, как справедливо замечает исследовательница, не является для Гоголя замкнутым в себе эсте­тическим объектом, но скрывает в себе некое авторское послание, намерение войти в диалог с читателем. Изображаемая Гоголем реальность, по словам Х.Шрайер, резко кон­трастирует с авторским идеалом, и именно смех, ирония, наделены функцией выражения этого контраста. "Именно антропологически-богословские намерения Гоголя порождают негативную или ироническую антропологию его творчества, игру связанности страстями и мнимой, ложной свободы от них"9. Так, изучение творчества Гоголя, по Шрайер, связано в первую очередь с герменевтической проблемой понимания авторской идеи, а образ самого писателя представлен как некое единство, не распадающееся на Гоголя-мыслителя и Гоголя-художника. Такое стремление к гармонии и целостности в толковании гоголевского художественного мира является, безусловно, заслугой немецкой исследовательницы, если учесть, что многие немецкоязычные литературоведы склонны акцентировать у Гоголя антитезы и диспропорции. В целом книга Х.Шрайер, несмотря на присутствие в ней противоречий в объяснении особенностей религиозной картины мира у Гоголя и некоторой несоразмерности частей, посвященных влиянию на мировоззрение писателя западных и православных источников, заслуживает, на наш взгляд, довольно высокой оценки в ряду немецкоязычных работ, посвященных данному автору. Исследовательница обратилась к главным проблемам изучения писателя и представила свой путь их разрешения, на котором ей удалось приблизиться к пониманию творческого своеобразия Гоголя.

Проблема религиозности Гоголя, остававшаяся длительное время без внимания в отечественном гоголеведении, в 80-е годы стала привлекать к себе многих западных литературоведов. Среди немецкоязычных специалистов видное место в этом ряду занимает известный немецкий славист Р.-Д.Кайль, посвятивший немало своих работ Гоголю, в числе которых две статьи о роли библейских текстов в жизни и творчестве писателя. В публикации 1986 года "Гоголь в зеркале своих библейских цитат" ("Gogol im Spiegel seiner Bibelzitate") этот исследователь предпринял попытку проследить особенности восприятия Гоголем текстов Священного Писания, а также присутствие библейских реминисценций в гоголевских произведениях. Прежде всего, Р.-Д.Кайль обращает внимание на тот удивительный факт, что данная тема, несмотря на то, что цитаты из Библии буквально рассеяны по всем текстам Гоголя, остается совершенно неизученной, и делает первые шаги на пути ее изучения. Немецкий исследователь, как и Х.Шрайер, склонен замечать в религиозности Гоголя скорее черты мистицизма, чем православного мировосприятия. По его мнению, самостоятельное изучение Библии не свойственно ни православной, ни римско-католической традициям, а свидетельствует о протестантских чертах веры Гоголя, тем более, что сам писатель говорил о том, что он пришел ко Христу скорее протестантским путем. Р.-Д.Кайль предполагает, что традиция самостоятельного изучения Библии появилась в России во времена царствования Александра I при содействии шотландского протестанта Джона Патерсона, основавшего в 1813 году "Русское Библейское общество". Как указывает исследователь, влиянию мистицизма и протестантских идей явно под­вергся В.А.Жуковский, который, возможно, и содействовал развитию интереса у Гоголя к текстам Священного Писания. Но явным толчком к обращению к Библии послужила для Гоголя смерть его друга, графа И.Виельгорского, в 1839 году, подарившего писателю перед смертью Библию, по предположению Р.-Д.Кайля, во французском переводе выше­указанного "Библейского общества". "Смерть молодого Виельгорского значительно по­колебала романтическую эстетико-религиозную картину мира Гоголя, сформированную под влиянием Шиллера и Шеллинга"10.

Немецкий славист прослеживает разницу между библейскими цитатами, содержащи­мися у Гоголя в письмах и произведениях 1830-х годов, и восприятием Священного Пи­сания писателем в 1840-е годы. Библейские цитаты в собственном смысле этого слова встречаются у Гоголя 1830-х годов достаточно редко; речь идет скорее об общеизвест­ных изречениях, своего рода поговорках, или о метафорическом употреблении библей­ских имен (Иуда, Ирод и т.п.). Р.-Д.Кайль находит примеры подобных изречений в тек­стах Гоголя. Так, например, в предисловии к "Вечерам на хуторе близ Диканьки" встре­чается выражение "метать бисер перед свиньями" (Мф.7.6.), а в письме 1836 года в связи с отъездом за границу Гоголь приводит свой вариант евангельской фразы - "пророку нет славы в своем отечестве". В "Риме" Гоголь использует известное евангельское изречение о зажженных светильниках (Мф.5.14.) для характеристики образа Аннунциаты, подводя тем са­мым как бы библейскую основу под свою эстетику, однако евангельский, духовный, смысл заимствованной писателем сентенции далек от гоголевского, что свидетельствует, по мнению исследователя, об "отчужденности" цитаты от источника.

Цитаты 1840-х годов уже позволяют, по словам Р.-Д.Кайля, говорить о самостоятель­ном изучении и интерпретации Гоголем текстов Священного Писания. Ряд примеров го­голевского обращения с отдельными местами из Библии позволяет немецкому исследо­вателю говорить об оригинальности и иногда даже некотором своеволии в толковании писателем библейских текстов и образов. Так, в письме к С.Т.Аксакову от 5 марта 1841 года из Рима Го­голь сообщает о своем скором возвращении в Москву и просит, чтобы К.С.Аксаков и М.С.Щепкин сопровождали его в поездке: "Они сделают небесполезное дело. Они приве­зут с собой глиняную вазу. Конечно, эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара и еле держится; но в этой вазе теперь заключено сокровище; стало быть, ее нужно беречь"11. Гоголь в метафорической форме говорит здесь о замысле продолжения поэмы "Мертвые души" и использует при этом, как указывает Р.-Д.Кайль, образ из Второго послания апо­стола Павла к Коринфянам ("Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах…" (2 Кор. 4.7.)). Гоголь, по предположению исследователя, читал это место во французском пере­воде, поэтому он использует слово "ваза", которому в церковно-славянском и русском вариантах соответствует слово "сосуд". Автор статьи указывает на существенную раз­ницу в понимании данной метафоры апостолом Павлом и Гоголем. Если в апостольском тексте речь идет о физической немощи как напоминании о том, что мы не должны пре­возноситься ("…чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам"), то Го­голь, на основании своего убеждения в божественном происхождении замысла поэмы, требует от других людей взять на себя его земные заботы. В то же время Гоголь как бы идентифицирует себя с апостолом Павлом, многие высказывания которого чрезвычайно близки писателю и часто цитируются им в 1840-е годы. Р.-Д.Кайль считает, что послания апостола Павла занимают первое место в ряду других библейских текстов по частоте ци­тат из них у Гоголя. Исследователь указывает на часто встречаемый у Гоголя апостоль­ский "пафос слабости" ("сила бо моя в немощи совершается"), на оправдание писателем своего сожжения второго тома "Мертвых душ" словами апостола Павла из Первого по­слания к Коринфянам ("то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет"), на оригинальную интерпретацию апостольского изречения "да будет же Бог истинен, всяк же человек ложь" (Рим. 3.4.), превращенного Гоголем во фразу "весь человек есть ложь" ("Авторская исповедь"). По поводу последнего примера Р.-Д.Кайль пишет, что Гоголь внес три суще­ственных изменения в слова апостола, что повлекло за собой изменение смысла. Во-первых, слово "всяк" (т.е."каждый") заменено Гоголем на "весь", во-вторых, цер­ковно-славянское прилагательное "ложь" (т.е."лживый", "неистинный") понято им как существительное "ложь", и, наконец, в гоголевскую фразу вводится глагол-связка "есть", которая "придает целому высказыванию в восприятии русского человека твердо установленный характер"12. Таким образом, относительность суждения апостола Павла превращается у Гоголя в аб­солютно безнадежный приговор человеческой сущности. По мнению Р.-Д.Кайля, эта из­мененная цитата свидетельствует о постоянном увлечении Гоголя феноменом лжи, при­сутствующем в его творчестве в разных вариациях: в самообмане эстета Пискарева, в фи­гурах Хлестакова и обманутого мошенника Ихарева, в законной беззаконности "приоб­ретателя" Чичикова, который объединил в себе все эти образы.

"Размышления о Божественной Литургии" Гоголя интересны немецкому исследова­телю своими комментариями евангельского текста. В них, по словам Р.-Д.Кайля, Гоголь выражает собственные мысли и устремления духовного плана. Перед нами то уг­лубленный в себя самоуничижитель, то "изгнанный правды ради", то поэт, то максима­лист. В связи с темой Литургии Р.-Д.Кайль обращается к главной, по его мнению, про­блеме Гоголя-автора и Гоголя-человека - проблеме недостатка любви - и пишет о наде­жде писателя на то, что частое посещение Божественной Литургии научит его истинной любви. С этой проблемой связана непосредственно и проблема продолжения "Мертвых душ", которая, как предполагает исследователь, вся как бы сфокусирована в одной еван­гельской цитате из второго тома поэмы. В позднейшей редакции одной из заключитель­ных глав Муразов, обращаясь к Чичикову, говорит: "У вас нет любви к добру - делайте добро насильно, без любви к нему…Заставьте себя только несколько раз - потом полу­чите и любовь. "Царство нудится", - сказано нам"13. Речь идет, как указывает немецкий исследователь, о словах Христа: "от дней же Иоанна Крестителя доселе Царствие Небес­ное нудится (в русском переводе - "силою берется")…". Следуя в понимании этой еван­гельской фразы аскетической традиции египетских монахов-пустынножителей, Гоголь, по мнению Р.-Д.Кайля, был уверен в необходимости постоянно понуждать себя делать добро, необходимости аскетического служения истине. Постоянная борьба Гоголя с со­бой на пути принуждения к творчеству, по предположению исследователя, может быть проиллюстрирована высказыванием апостола Павла из Послания к Римлянам: "Желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу" (Рим. 7,18.).

Статья Р.-Д.Кайля, представляющая обзор, на его взгляд, наиболее существенных для понимания Гоголя библейских цитат и реминисценций у писателя, заслуживает при­стального внимания современных гоголеведов. Исследователь делает в ней начальные шаги в выявлении глубинных связей мировоззрения и творчества писателя с духовной мудростью текстов Священного Писания, анализируя не только отдельные примеры, но определяя влияние библейских текстов на жизненную позицию Гоголя в це­лом. К своей статье Р.-Д.Кайль прилагает перечень цитат и ссылок из Библии, найденных ученым во всем творчестве Гоголя, начиная с поэмы "Ганц Кюхельгартен" и кончая тек­стами и набросками конца 1840-х годов.

Обращая внимание на особый интерес Гоголя к творениям апостола Павла, а также к его личности, Р.-Д.Кайль посвящает этому аспекту рассмотренной темы отдельную ста­тью - "Гоголь и апостол Павел" ("Gogol und Paulus", 1986), в которой более подробно разбирает причины пристального внимания писателя к апостолу Павлу и отражение апостольского духов­ного наследия в текстах Гоголя. Так, исследователь находит две причины особого значе­ния образа апостола Павла для Гоголя: писатель видел в апостоле, "во-первых, образ мо­гущественного отца, с которым он мог бы себя идентифицировать, а во-вторых - обнаде­живающий пример покаяния и обращения к вере"14. Что касается первой причины, то Р.-Д.Кайль считает ее глубоко психологической: Гоголь, по его мнению, на протяжении всей жизни искал для себя руководителя, человека, который стал бы его "отцом", учите­лем (такого рода руководителями были для него, как указывает автор статьи, вначале родной отец, затем учитель Белоусов, затем Пушкин). В образе апостола Павла Гоголь обретает как бы духовного учителя. Этот вывод позволяет сделать исследователю целый ряд цитат и ссылок на апостола, присутствующих у Гоголя. Вместе с тем, Р.-Д.Кайль акцентирует по­стоянное собственное стремление Гоголя к учительству. Так, сравнивая себя с глиняной вазой, в которой содержится божественный дар (см. приведенную выше цитату), Гоголь сопоставляет себя тем самым с апостолом Павлом, в отношении которого в Священном Писании сказано: "он есть Мой избранный сосуд, чтобы возвещать имя Мое пред наро­дами и царями" (Деяния Апостолов. 9.15.).

Автор статьи находит в творчестве Гоголя два отрывка, по его мнению, наиболее от­ражающие следы влияния идей апостола. Первый из них - это заключительный монолог автора пьесы в "Театральном разъезде", параллель которого с лирическим пассажем седьмой главы "Мертвых душ" (про видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы) для исследователя очевидна. Последняя фраза данного монолога, по словам Р.-Д.Кайля, возводит апостольский "пафос слабости" в ранг закона, при этом парадокс силы, со­вершаемой в немощи, (2 Кор.12, 9.) соотносим с другим пара­доксом, лежащим в основе юмора Гоголя. ("И почему знать - может быть, будет признано потом всеми, что в силу тех же законов, почему гордый и сильный человек является ни­чтожным и слабым в несчастии, а слабый возрастает, как исполин, среди бед, - в силу тех же самых законов, кто льет часто душевные, глубокие слезы, тот, кажется, более всех смеется на свете!.."15).

Другой отрывок, выбранный Р.-Д.Кайлем в качестве примера, - это так называемое (первое) "гуманное место" в повести "Шинель". Неожиданное душевное потрясение мо­лодого человека, служившего вместе с Акакием Акакиевичем, изменившее всю его даль­нейшую жизнь, является, по словам исследователя, "историей воскрешения", своего рода "событием на пути в Дамаск", которое, как известно, произошло с апостолом Павлом, в результате чего жестокий гонитель христиан Савл превратился в горячего проповед­ника веры Христовой апостола Павла. Немецкий исследователь замечает четкие парал­лели в поведении молодого человека и Савла, в начале своего жизненного пути принимающего участие в избие­нии камнями святого мученика Стефана. Решающую роль в обеих историях играет некий голос, а также слова, которые слышат Савл и молодой человек. Савл слышит слова Хри­ста "Савл, Савл! Что ты гонишь меня?", у Гоголя же это голос Акакия Акакиевича - "Ос­тавьте меня, зачем вы меня обижаете?". "Какая-то неестественная сила" оттолкнула мо­лодого человека от товарищей, смеявшихся над Акакием Акакиевичем; а в житии апостола речь идет о свете с неба и о потере Савлом зрения. Эти и другие параллели получают у Гоголя, по наблюдению Р.-Д.Кайля, сниженную стилизацию, приобретают черты баналь­ного. Исследователь высказывает предположение, что в потрясении молодого человека Гоголь выразил свои собственные переживания, случившиеся с ним во время его службы чиновником в Петербурге.

Так, проблема покаяния и обращения на путь веры и любви к ближнему стала для Го­голя центральной проблемой его творчества, особенно после окончания первого тома "Мертвых душ". Автор статьи считает, что в качестве особого свидетеля возможности возрождения человеческой души Гоголь имел пред глазами образ апостола Павла. В поздний период творчества для писателя приобретает такое же важное значение "сила слабости", о которой говорит апостол. Кроме того, для Гоголя существенна мысль о том, что только путем страданий происходят перемены в душе человека (см. обращение "зна­чительного лица" в "Шинели", раскаяние Чичикова после освобождения из тюрьмы), что также соотносится с образом апостола Павла, следующие слова Христа о котором навер­няка были известны Гоголю: "Я покажу ему, сколько он должен пострадать за имя Мое" (Деян. Апост. 9.16.).

Следует отметить, что статьи Р.-Д.Кайля о влиянии текстов Священного Писания на систему взглядов и творчество Гоголя имеют существенное значение для исследования произведений писателя и интерпретации их. Однако стремление немецкого ученого под­вести под обращение Гоголя к библейским текстам мистическо-протестантскую основу, почти не принимая во внимание влияние православных духовно-нравственных традиций на гоголевскую систему взглядов, представляется ошибочным.

Православные образы и мотивы в творчестве писателя являются между тем главным предметом рассмотрения швейцарского автора Л.Амберга в его книге "Церковь, Литур­гия и благочестие в творчестве Н.В.Гоголя" ("Kirche, Liturgie und Frommigkeit im Schaffen von N.V.Gogol",1986). В целом содержание книги составляет интер­претация гоголевских произведений с религиозной точки зрения, выполненная в результате вынесения на первый план церковных, православных, нравственно-религиозных мотивов. Автор обос­новывает свою позицию тем значением, которое имеет вера в публицистике писателя в рамках его эстетической и общественной программы, и указывает, что в ряду великих русских писателей Гоголь первым сделал попытку развития в своем творчестве мотивов веры и Церкви своего народа. Предметом исследования Л.Амберга является, таким обра­зом, религиозная тематика в творчестве Гоголя. По его мнению, она нашла наибольшее отражение в "Выбранных местах из переписки с друзьями" и в "Размышлениях о Божест­венной Литургии", но и в других произведениях писателя присутствуют церковно-рели­гиозные мотивы. Под религиозной тематикой автором понимаются явления церковной жизни и набожности - как религиозной, так и суеверной - у отдельных людей и в обще­стве, использование стилистических средств, заимствованных из этих сфер, обсуждение религиозно-нравственных тем в публицистике. Рассмотрение "религиоз­ной биографии" Гоголя остается за рамками работы.

Л.Амберг предваряет свое исследование кратким критическим обзором восприятия Гоголя в рус­ской критике, советском литературоведении и в немецкоязычных публикациях. Швей­царский автор замечает преобладание в гоголеведении тенденции к актуализации гого­левского творчества путем наложения на него масштаба определенного об­щественного (в частности, литературоведческого) направления. Это, по его мнению, свойственно как русско-советским, так и немецкоязычным исследованиям. Однако такая тенденция свидетельствует лишь о мно­гозначности, разносторонности творческого наследия русского писателя, но не способствует пониманию настоящего Гоголя. Л.Амберг считает, что необходимо прежде всего соотнесение исследовательского восприятия с авторской позицией по отношению к тому или иному произведению. Такой "имманентный автору" подход и положен Л.Амбергом в основу его монографии.

Все творчество Гоголя швейцарский исследователь делит по географически-хроноло­гическому принципу на пять частей: Украина, Петербург, Рим, Россия и, как высшая точка развития церковно-религиозной темы, - "Размышления о Божественной Литургии". Рамки нашей работы не позволяют подробно представить содержание каждой части, мы попытаемся лишь вкратце перечислить церковно-религиозные образы и мотивы, отме­чаемые Л.Амбергом в тех или иных произведениях Гоголя, а также показать основные принципы их интерпретации.

Первая глава, посвященная украинской тематике, состоит из трех подразделов. В пер­вом из них, озаглавленном "Индивидуум", речь идет об отдельных персонажах "Вечеров на хуторе близ Диканьки", сталкивающихся с демоническими силами и противопостав­ляющих им свое благочестие, свою веру, либо погибающих в силу своей греховной сущ­ности. Благочестивый герой оказывается в состоянии победить зло. Обладающий даром слова Левко в "Майской ночи, или Утопленнице", талантливый художник Вакула из по­вести "Ночь перед Рождеством", дед рассказчика "Пропавшей грамоты", отличавшийся от других своей образованностью, - все эти герои, по мнению Л.Амберга, с помощью своих особых дарований и сохраняя в душе основы благочестия, оказываются способны противостоять злым силам.

Герои повестей "Вечер накануне Ивана Купала" и "Вий", Петро Безродный и Хома Брут, не имеют никаких защитных сил против зла. В "Вие" швейцар­скому автору видится символическое противопоставление покинутого храма и постоянно наполненной людьми кухни в доме сотника, отражающее особенности душевного склада деревенских обитателей. Хома Брут, слабый и подверженный страстям человек, оказывается беззащитным перед злыми духами, несмотря на произносимые им молитвы и церковное пространство. Л.Амберг пишет, что заброшенность церкви также облегчает демонам победу, и указывает, что мотив оставленности церкви и церковных обычаев имеет в творчестве Гоголя "парадигматический" характер: если в украинских повестях об­раз церкви и церковной жизни присутствует довольно часто, то в мире "Ревизора" и "Мертвых душ" этому образу уже нет места. Однако этот созданный писателем мир не безнадежен: герои Гоголя не сомневаются в бытии Бога, они лишь далеки от него. "Эмпирический мир Гоголя - мир не обезбоженный, но удаленный от Бога"16.

Во втором подразделе авторский взгляд направлен уже на общность людей, которой в украинских повестях является прежде всего деревня. Исследователь­ское внимание привлекает в первую очередь изображение Гоголем лиц духовного звания в этой деревен­ской среде. Л.Амберг подчеркивает гоголевскую иронию по поводу семинарского обра­зования (попович из "Сорочинской ярмарки", латыньщик из предисловия к "Вечерам…", Хома Брут). Лица духовного звания в раннем творчестве Гоголя предстают как второсте­пенные персонажи, но вместе с тем, по мнению Л.Амберга, с их помощью тоже выража­ется авторская идея произведения. Исследователь считает, что, например, в фигуре ох­рипшего во время праздничного богослужения дьяка из "Ночи перед Рождеством" об­разно выражена мысль Гоголя о том, что грехи отдельных людей сказываются на всем обществе в целом. В этой повести вся деревня объединяется в церкви на рождественской службе; таким образом, как указывает швейцарский автор, деревенское общество здесь еще не повреждено в духовном смысле. Однако о несовершенстве, неполноте праздника свидетельствует, по словам Л.Амберга, не только отсутствие Вакулы и хрипота дьяка, но и то, что религиозное содержание праздника никак не раскрывается.

Переходя к рассмот­рению "Старосветских помещиков" и "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", исследователь высказывает суждение, что в этих повестях уже отсутствует не только церковное объединение, но общность людей как таковая, так как сами герои одиноки. Старосветские помещики живут хотя и в единстве друг с другом, но вне Церкви и вне деревенского общества, а два Ивана, формально оставаясь прихожа­нами церкви, замыкаются каждый в себе в результате своей бессмысленной ссоры. Л.Амберг считает, что Гоголь критически относится к Афанасию Ивановичу и Пульхе­рии Ивановне: с духовной точки зрения, их жизнь пуста, лишена внешнего и внутреннего порядка. Они живут вне социального и религиозного ритмов, утрачивая и биологический, так как процесс еды у них продолжается и ночью. В их мире турчанка отличается от ос­тальных прежде всего тем, что не ест свинину; еда становится для героев, по мнению Л.Амберга, своего рода религией. А для состоятельного Ивана Ивановича посещение церкви - это, по определению швейцарского автора, социальный конформизм. Две сцены в церкви обрамляют повесть об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче: первая сцена разоблачает фарисейский характер Ивана Ивановича, обходящего нищих и не оставляю­щего им ни копейки, во второй сцене Гоголь показывает внутреннюю пустоту и безжиз­ненность храма, присутствие в котором не примиряет людей. Демоническое начало здесь не появляется как таковое, оно прячется в душе героев.

В третьем подразделе главы "Украина" ("Нация") перспектива исследовательского взгляда расширяется до границ народа, нации. Л.Амберг рассматривает церковно-рели­гиозные элементы в ранних гоголевских произведениях с национальной тематикой. В "Тарасе Бульбе" вера казаков тесно связана с их патриотизмом; если в первой редакции вера является единственным связующим элементом, то в окончательном ва­рианте казацкое объединение имеет черты строго организованного государства, сочетая свои правовые законы с религиозными. По словам Л.Амберга, возможно, Гоголь чувст­вовал необходимость противопоставить созданной им унылой картине России дру­гой, идеальный образ единого, живущего по законам одной общей веры, государства. Вместе с тем, по мнению исследователя, герой начатого Гоголем исторического романа "Гетьман" Остраница, защищающий слабых, даже если слабым является его враг, пока­зывает себя в большей степени христианином, чем Тарас Бульба.

В "Главе из историче­ского романа" каждое оскорбление, нанесенное православным людям, оказывается ото­мщено. А в историческом эссе "Взгляд на составление Малороссии" Гоголь, как указы­вает Л.Амберг, выражает свое представление о нации, которое включает в себя постоян­ное участие Церкви в жизни народа и исполнение народом нравственных и религиозных заповедей.

Вторая глава книги швейцарского автора - "Петербург" - посвящена гоголевским про­изведениям петербургского периода. Исследователь отмечает, что мотив Церкви, благо­честия и церковной службы появляется здесь уже редко и, как правило, "ex negativo". Удаленность от религии одинокого, оторванного от общества человека отражает, по мне­нию Л.Амберга, его больное, изломанное отношение к действительности в целом. Так, в "Невском проспекте" старухи в изодранных платьях, "совершающие свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих", свидетельствуют, как пишет исследователь, о месте религии в этом мире фасадов. Сцена в Казанском соборе в повести "Нос" является символичной: в церкви, посещаемой по привычке, торжествует бессмысленное разделе­ние доселе единого. Церковь здесь - это часть внешнего, городского, секуляризованного мира, она не исполняет свою функцию примирения человека с Богом и ближним. В по­вести "Шинель" Л.Амберг отмечает наличие христианских мотивов (смирение и трудо­любие Акакия Акакиевича, агиографические элементы), однако мотива Церкви здесь нет. "Шинель", по определению Л.Амберга, это притча об одиночестве петербургских жите­лей. Исследователь предполагает, что повесть содержит упрек Гоголя современному цер­ковному устроению, при котором бедный чиновник оказывается в полном одиночестве. В таком же положении находится и герой "Записок сумасшедшего". Л.Амберг указывает на то, что Гоголь вычеркивает обращение Поприщина к Божией Матери из первой редакции, тем самым как бы помещая своего героя в полную изоляцию.

В "Ревизоре" представлены все ранги гражданского общества, но нет духовного лица, священнослужителя. В связи с этим швейцарский исследователь предполагает, что Гоголь считал неуместным изобра­жать духовное лицо в сатирическом свете. (Заметим, что в дореволюционной России представление лиц духовного сана в комедийных произведениях было запрещено цензурой). Но в то же время в пьесе присутствуют реалии из церковно-религиозной сферы: мотив непостроенной церкви, черты лицемерного при­хожанина в образе городничего, набожные фразы в его речи. "И в этом произведении, в котором Церковь изгнана из общественной жизни, а религия застыла в пустых жестах и фразах, Гоголю удается с помощью комического - театральная сцена исключает лириче­ские отступления и авторскую речь - сформулировать свои позитивные принципы и выразить христианские мотивы сострадания и Страшного Суда"17, - таково мнение Л.Амберга по поводу содержания пьесы. В "Женитьбе" непостоянство и нерешительность Подколесина отражается, по мысли исследователя, не только в поведении героя как жениха, но и в его отношении к посещению церкви, в его равнодушии к вере.

Обращаясь к публицистике Гоголя, Л.Амберг отмечает, что ранние гоголевские искусствоведческие идеи являются скрытым комментарием к петербургским повестям. Рассматривая эссе "Скульптура, живопись, музыка" и "Об архитектуре нынешнего времени", швейцарский автор приходит к выводу, что на Гоголя оказала влияние шеллингианская философия искусства, проводящая параллель между искусством и религией. Исследователь подчеркивает, что с точки зрения Гоголя идеальное искусство выводит человека из эгоизма и разобщенности; задача искусства - облечь теоретические трансцедентальные понятия, данные Церковью, в зрительные образы. Эта мысль, по мнению Л.Амберга, напоминает принципы немецких идеалистов, понимавших искусство как "чувственную религию" (Шиллер).

В третьей главе ("Рим") Л.Амберг рассматривает те произведения Гоголя, в которых мы встречаемся с образом Рима - как города, так и центра католичества и западного искусства. Исследователь стремится определить отношение Гоголя к католицизму и сопоставить православные и католические мотивы в творчестве писателя. Во второй редакции повести "Тарас Бульба" одним из самых значительных исправлений является, по словам Л.Амберга, смягчение противопоставления веры поляков и казаков. Автор монографии указывает на то, что во второй редакции ярче выражена религиозность полячки, а также добавлены сцена в монастырской церкви и изображение умирающих от голода жителей. Образ молящегося у дверей полячки солдата дополняет общую картину религиозности и благочестия осажденных поляков. Л.Амберг подчеркивает, что вера городских жителей показана у Гоголя как такая же истинная, что и вера умирающего казака Кукубенки, казненного Остапа или сожженного на костре Тараса Бульбы. По мысли исследователя, Гоголь помещает обе кульминационные сцены - предательство Андрия и смерть Тараса - в некое "конфессиональное единство", которое указывает на общие христианские нормы православного и католического вероисповеданий. Следует отметить однако, что, отдавая должное вере другого народа, Гоголь делает в повести явный акцент на силе и мощи именно русского духа и русской православной веры, так что, на наш взгляд, православие и католичество здесь все же находятся, с точки зрения Гоголя, на разных ценностных уровнях.

Между французской и итальянской церквами, изображенными в "Риме", Л.Амберг замечает ту же разницу, которую Гоголь проводит между католицизмом и православием в "Выбранных местах из переписки с друзьями": переменчивость и подчинение заботам дня противопоставлены неизменности и смиренному благовествованию вечной Истины. При этом если в "Риме" дается сочувственное, хотя и отчасти иронически-стороннее изображение верующей Италии, а в "Тарасе Бульбе" Гоголь с уважением пишет о вере поляков, в "Выбранных местах…" писатель выражает, по словам Л.Амберга, однозначную точку зрения в пользу Православия ("Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве", "Просвещение"). Но Л.Амберг подчеркивает, что у Гоголя мы не найдем теоретически обоснованной критики католицизма, так как его точка зрения исходит из эмпирических наблюдений, видимых мелочей и таких внешних черт, как одеяние священников, их театральность и педантизм.

Римская тематика включает в себя и определенный этап развития гоголевской эстетики, который рассматривается исследователем на примере повести "Портрет". В этой повести Гоголь, по мнению Л.Амберга, продолжает разрабатывать эстетическую теорию, корни которой в философии Шеллинга. Истинное искусство, противостоящее демонической силе, развивается в Риме или в тишине келии. Исследователь считает знаменательным тот факт, что как раз в этой повести, где Гоголь формулирует принципы своей эстетики, представление об идеальном искусстве тесно связано с Церковью: только с помощью возвышенного, религиозного взгляда на мир искусство приобретает свою божественную силу. Как указывает Л.Амберг, в картине, созданной отцом рассказчика, Гоголь соединяет западно-европейскую изобразительную форму с православно-русским нравственным содержанием. Исследователь подчеркивает очевидную связь "Портрета" с "Ночью перед Рождеством", которая состоит в сходной сюжетной линии: художник-христианин встречается с демоном и впадает во грех (Вакула вступает в сделку с чертом, а художник служит ростовщику и способствует его дальнейшему присутствию среди людей). Кроме того, эти повести объединяет общая для них тема Рождества Христова. Но в украинской повести черт побежден, а в "Портрете" зло продолжает действовать, хотя и добро здесь сильнее: отец рассказчика не просто благочестивый человек, но аскет, почти святой подвижник. В этой повести, по словам Л.Амберга, происходит как бы "универсализация" противоречия демонического и художественно-божественного начал, которое постоянно присутствует в творчестве Гоголя и является важной составляющей гоголевского мировоззрения. Художественно-церковное начало воплощено и в образе художника Иванова (глава "Исторический живописец Иванов" из "Выбранных мест…"): Иванов, по Гоголю, - тот истинный художник, который несет миру в своем творении святую христианскую весть, однако мир (в данном случае Петербург) его не признает и презирает.

В четвертой главе ("Россия") Л.Амберг прослеживает предложенный Гоголем путь России от хаоса к внутреннему и внешнему порядку. Черты явного хаоса российской действительности отражены в первом томе "Мертвых душ", а также в незаконченной повести "Иван Федорович Шпонька и его тетушка". По Л.Амбергу, в украинских рассказах еще существует некая упорядоченная структура, в которой присутствует сознание Божественного начала; а в "Шпоньке" этот порядок утерян. Шпонька напоминает многих героев "Мертвых душ" своей неопределенностью, "аморфностью". Внутренний хаос в душе героя становится, по мысли исследователя, очевидным, когда разрушается внешний порядок (военная служба). Одиночество Шпоньки среди людей, его неспособность к коммуникации связаны, как указывает автор, с "отсутствием ориентира в трансцендентальной области".

Поэма "Мертвые души" определена исследователем как произведение национальное по форме и метафизическое по содержанию. Рассматривая различные толкования поэмы, предложенные В.В.Набоковым, Д.С.Мирским, Х.-Ю.Гериком, Д. Вудвордом, Е.А.Смирновой, В.А.Воропаевым и др., Л.Амберг склонен видеть в поэме, с одной стороны, сатиру, а с другой стороны, притчу. С точки зрения швейцарского автора, восприятие этого произведения как притчи позволяет увидеть в нем намеки на евангельский идеал, проглядывающий за видимыми отрицательными явлениями. Л.Амберг указывает, что в своей интерпретации он исходит из писательского идеала Гоголя и его творческих стремлений, отвергая аксиоматичную дихотомию Гоголя-мыслителя и Гоголя-художника.

Что касается церковно-религиозных образов и мотивов, то, на первый взгляд, они в поэме отсутствуют, однако Л.Амберг стремится показать, что это не так. Автор обнаруживает прежде всего мотив суеверия, которое является заменой истинной веры. Так, в черновом варианте Плюшкин несет деньги, словно евхаристический хлеб: вера героя приобрела иное содержание, но форма осталась прежней. То же "псевдоблагочестие" встречается, как пишет автор, и у Коробочки, и у Чичикова, "псевдовера" которого выражается в сочетании своеобразной аскезы (исследователь подчеркивает, что терпение Чичикова и его способность страдать ради успеха какого-либо дела описаны в его биографии с помощью религиозно-аскетической терминологии) со стремлением к внешним "добродетелям": благосостоянию, чистоте, вежливости и воздержанию. Другой важный для исследователя мотив - мотив непостроенной церкви. Из биографии Чичикова известно, что он принимал участие в некой комиссии по постройке очень дорогого казенного здания. Л.Амберг развивает мысль о том, что речь идет о храме Христа Спасителя, который очень долго строился, а деньги на его строительство использовались при этом в других целях. Этот символический мотив имеет как бы "парадигматическое" отношение ко всем героям первого тома со свойственной им без-деятельностью или направленностью их возможностей в бесполезное русло. Л.Амберг указывает, что в первом томе присутствует и образ священника. Начиная свое темное предприятие как раз в воскресенье утром, Чичиков встречает на своем пути священника, образ которого является, по мнению исследователя, как бы предостережением герою. Но в основном священники, показанные в поэме, ничем не выделяются из окружающего их мира "мертвых душ" (протопоп Кирилл и его семейство, отцы Карп и Поликарп). Наличие языческих образов и мотивов также подчеркивается Л.Амбергом как свидетельство обращенности героев к ложным кумирам и идолам. Языческие черты свойственны миру Манилова (имена его детей - Алкид и Фемистоклюс, садовый павильон у него - "храм уединенного размышления"), коллеги Чичикова "часто приносили жертвы Бахусу", а дворец юстиции в городе N назван Гоголем "храмом Фемиды". Сцена в "храме Фемиды" и обед у полицмейстера - это, по словам Л.Амберга, апофеоз "узаконенного" язычества, после которого следуют поражение Чичикова и смерть прокурора.

Во втором томе поэмы Л.Амберг видит отражение гоголевских поисков возможного пути из хаоса к гармонии. При этом и добро, и зло усиливаются: наряду с эволюционирующими героями введена фигура юрисконсульта, превосходящая своим демонизмом все образы первого тома. Созданный во втором томе портрет священника Гоголь уничтожил по совету отца Матфея; в связи с этим Л.Амберг предполагает излишнюю щепетильность как писателя, так и духовного лица в этом вопросе: по мнению исследователя, Гоголь хотел лишь скорректировать и дополнить портреты священнослужителей, представленные в первом томе, указать на их развитие в направлении к идеалу.

Автор монографии уделяет особое внимание заключительной главе книги "Выбранные места из перевписки с друзьями" - "Светлому Воскресенью". Глава эта по своей основной мысли соотносима со вторым томом "Мертвых душ" (путь к воскресению). Исследователь подчеркивает, что здесь мы вновь встречаемся с поляризацией этических противоречий, которые присутствуют в гоголевской прозе и публицистике, начиная со второй редакции "Портрета". Все послание "Выбранных мест…" сосредоточено, по словам Л.Амберга, между двумя полюсами - темой смерти и темой воскресения. По Гоголю, в процессе гармонизации жизни как Церковь, так и поэзия должны выполнять функцию "лествицы", "невидимой ступени к христианству".

Наконец, пятая глава книги швейцарского автора целиком посвящена "Размышлениям о Божественной Литургии". Л.Амберг дополняет уже имеющиеся комментарии этого произведения (прежде всего, анализ Ф.фон Лилиенфельд) в отношении его содержания и формы, а также по поводу его связи с художественным творчеством писателя. Исследователь сравнивает раннюю и позднюю редакции "Размышлений…" и замечает, что Гоголь стремился достичь в окончательном варианте предельной ясности и краткости. Как указывает швейцарский автор, для Гоголя-писателя Литургия - это, прежде всего языковое творение, и этим объясняется интерес Гоголя к языку Литургии. Особый поэтический прием Гоголя в данном произведении состоит, по мнению Л.Амберга, в сочетании рациональности и ассоциативности в передаче литургического текста, а также в соединении исторической и символической интерпретаций. Последние соответствуют двум литургическим плоскостям: конкретному, реальному времени церковной службы и вечности, универсуму. В этом приеме Гоголь, по словам исследователя, следует древнерусской традиции восприятия церковной службы (Л.Амберг имеет в виду то, как у Нестора-летописца говорится о восприятии греческого богослужения послами князя Владимира). При этом автором высказывается предположение: не является ли такое двойное восприятие бытия - с реально-эмпирической и идеально-трансцендентальной точек зрения - основной чертой гоголевского миропонимания? Присутствие этих двух плоскостей Л.Амберг замечает и в художественных произведениях Гоголя, причем невидимая, спрятанная идея постигается "в результате духовного напряжения".

Во всем творчестве Гоголя гармония и идеал проявляются не в изображаемом, но в способе изображения и в писательском намерении. Между тем в Литургии, по мысли Л.Амберга, Гоголь видит принцип гармонии, а Священная История для него - это путь к победе над хаосом. И именно в православной Литургии Гоголь "находит адекватное выражение своего эстетического и нравственного идеала, к воплощению которого он стремился всю жизнь и который ему в то же время не удалось выразить ни в беллетристике, ни в публицистике"18.

Завершая свое исследование, Л.Амберг характеризует развитие мотива храма как поэтапное: от демонизации храмового пространства в "Вие" через состояния внутренней и внешней пустоты (Петербургские повести) и неустроенности ("Ревизор", "Мертвые души") к гармонии и соответствии своему истинному назначению ("Размышления о Божественной Литургии"). Исследователь отмечает, что и пространство гоголевских произведений развивается по определенным ступеням: деревня - город - страна - космос, Вселенная, универсум. Мир Гоголя - не спасенный, но жаждущий спасения. В центре гоголевского мировосприятия находится не Воскресение, но, по мысли Л.Амберга, исторический факт пришествия Христа в человеческий мир и влияние этого события на всю мировую историю. Проведенный анализ церковно-религиозных элементов в творчестве Гоголя позволяет Л.Амбергу заключить, что Гоголь, обращаясь к низкому и пошлому, указывает и на существование другого, идеального и гармоничного бытия - с помощью мотивов Церкви, Литургии и благочестия. "В диалоге между художественным творчеством Гоголя и его публицистикой Церковь и религия принадлежат к связующим темам. Они являются основополагающими элементами того единства и гармонии, восстановить которые в душе отдельного человека и во всем обществе Гоголь настойчиво стремился"19.

Монография Л.Амберга представляется нам важным шагом вперед в развитии всего гоголеведения в целом, так как в ней впервые актуализирована исключительно религиозная тематика всего творчества Гоголя, прежде либо вообще остававшаяся за рамками исследований, либо затрагиваемая очень осторожно и вкратце. Швейцарский автор убедительно показывает, какое большое значение имеют церковно-религиозные образы и мотивы для понимания общего смысла того или иного произведения Гоголя, насколько глубже и интереснее становится его восприятие с учетом церковно-литургической тематики и мотивов благочестия. При этом исследователь стремится к объективности, постоянно ссылаясь на гоголевские комментарии и суждения по поводу своих сочинений, так что нельзя упрекнуть Л.Амберга в пристрастности к религиозной тематике, которая, по всей видимости, с точки зрения самого Гоголя, занимает одно из центральных мест в художественной системе писателя. Заметим однако, что восприятие гоголевского творчества, представленное в книге Л.Амберга, соотносимо скорее со взглядом позднего Гоголя на свои произведения. При всей важности и полезности работы швейцарского исследователя выводы, содержащиеся в ней, с нашей точки зрения, недостаточны для создания целостной картины творчества Гоголя как православного христианина. Исследователь в основном ограничивается перечислением церковных и духовно-нравственных мотивов, приведение которых в четкую систему позволило бы автору показать особенности православного мировосприятия самого Гоголя. Но цель, поставленная автором, - "как можно более полное описание религиозных и церковных мотивов"20 у Гоголя и исследование их повествовательных и семантических функций - в работе вполне достигнута.

Обобщая рассмотренные в данном разделе немецкоязычные публикации, касающиеся духовно-нравственной проблематики творчества Гоголя и религиозного мировоззрения писателя, необходимо отметить, что немецкоязычные исследователи как бы дополняют друг друга в изучении влияния религии на художественный мир Гоголя. Х.Шрайер и Р.-Д.Кайль делают акцент на системе взглядов писателя, не оставляя без внимания и религиозную тематику его творчества, анализ которой во всей полноте представляет Л.Амберг и существенно дополняет публикация Ф.фон Лилиенфельд. Если первые два исследователя видят в Гоголе, в первую очередь, последователя западных религиозных направлений - мистицизма, нео-пиетизма и даже протестантизма, хотя и не отрицают присутствия в мировоззрении писателя православных идей, то работы последних предполагают восприятие Гоголя именно как православного писателя. Исходя из общей картины, созданной исследователями, нельзя представить некий целостный облик Гоголя - религиозного мыслителя и писателя-христианина, но примечательно, что именно немецкоязычные авторы одними из первых в гоголеведении стремятся к созданию этого облика. Вместе с тем современные отечественные исследования, в которых жизнь и творчество Гоголя рассматриваются в контексте христианской православной культуры*, достигают подчас большей точности и компетентности в изучении религиозных исоков творчества русского писателя, чем западные слависты.

3.2. Философская проблематика

Предметом рассмотрения в данном разделе являются публикации немецких литературоведов, затрагивающие отдельные проблемы общефилософского характера в творчестве писателя - такие, как проблема человеческой личности, тема смерти, эстетика Гоголя. Проблемы этого плана в работах немецких авторов так или иначе соприкасаются с религиозным аспектом мировоззрения и творчества Гоголя, но привлекают исследовательский интерес сами по себе, и потому публикации, посвященные общефилософской проблематике, вынесены нами в отдельный раздел данной главы.

3.2.1. Антропологическая тематика

А.Ларссон в монографии "Гоголь и проблема человеческой личности. "Петербургские повести" и "Ревизор" как примеры для основной темы в произведениях Н.В.Гоголя" ("Gogol und das Problem der Menschlichen Identitat. Die "Petersburger Erzahlungen" und der "Revisor" als Beispiele fur ein grundlegendes Thema in den Werken von N.V.Gogol", 1992) рассматривает человеческую сущность гоголевских персонажей (включая рассказчика) на примере произведений петербургского периода, объясняя выбор материала, во-первых, его центральным положением в творчестве писателя, а, во-вторых, постоянным вниманием самого Гоголя к своим петербургским сочинениям (переработка "Портрета", создание пьес-комментариев к "Ревизору", написание "Шинели" в период работы над "Мертвыми душами"). Более узкий аспект антропологической тематики представлен в статье Й.Леманна ""Пошлые души" Гоголя" ("Gogols "Poslye dusi"", 1997), посвященной теме пошлости в поэме "Мертвые души", а также гоголевским стилистическим приемам, связанным с этой темой.

По мысли А.Ларссона, проблема человеческой личности - это, в первую очередь, проблема идеального человеческого образа, занимавшая Гоголя всю жизнь. Этот идеальный образ восстановим, как указывает исследователь, с помощью писем Гоголя и его публицистических сочинений, которые позволяют "реконструировать" гоголевское понимание действительности с юношеских лет писателя до его смерти. В то же время к данной проблеме относятся и особенности восприятия Гоголем собственной личности. По мнению А.Ларссона, Гоголь воспринимал себя как становящегося, формирующегося человека, личность которого еще не определилась. Важнейшим художественным приемом актуализации проблемы человеческой личности в произведениях Гоголя явился гротеск, с помощью которого писатель стремился представить свою "позитивную модель" ex negativo. Исследователь пытается определить гоголевские критерии идеальной личности, которые в то же время не приводятся им в единую систему и представлены в тексте монографии как бы отдельными штрихами. Так, немецкий литературовед подчеркивает, что, по Гоголю, в повседневной жизни при любом роде занятий человек должен иметь перед собой некий высокий идеал, без которого так называемая "реальная" будничная жизнь становится бессмысленной иллюзией. "Этот идеал придает смысл любой деятельности, без которого она стала бы такой же абсурдной, как и тщеславные стремления Чичикова"21. Сформировавшееся у Гоголя в более поздние годы "теократическое" представление о мире в петербургский период является, по словам А.Ларссона, еще слишком неконкретным. Однако уже в тридцатые годы Гоголь ощущает чуждость своего миропонимания окружающим его людям и современности, защищаясь с помощью юмора от странности и уродливости жизни. Исследователь считает, что именно поэтому в произведениях Гоголя скрыто присутствует постоянное стремление автора к идеалу, осмысление своего назначения и цели жизни.

На примере произведений петербургского периода исследователь анализирует негативные черты гоголевских персонажей, пытаясь определить идеал Гоголя исходя из обратного. Повесть "Нос" является, по словам А.Ларссона, самым ярким примером гротеска в творчестве Гоголя. В основе гротеска в данной повести лежит ложное понимание человеческой личности, свойственное всем персонажам, а также рассказчику, и связанное с отсутствием ориентира в вопросах человеческого бытия. "Рассказчик повести "Нос" имеет ложное представление о людях именно потому, что видит их не так, как Христос повелел их видеть"22. "Невский проспект" выявляет, по словам исследователя, последствия двух типов ложного образа жизни. Один из них характеризует идеалиста Пискарева, оказавшегося мелочным эгоистом, а другой - самодовольного материалиста Пирогова. Оба ошибаются в своем мнении об окружающих их людях и ведут себя по отношению к ним неадекватно, будучи "неустойчивыми, изолированными индивидуумами, не способными ориентироваться в реальности"23. Исследователь подчеркивает, что эти гоголевские герои являются жертвами иллюзий на той ярмарке тщеславия, которую представляет собой Петербург. По мнению А.Ларссона, Гоголь весьма критически относится к своим персонажам, в особенности же к Поприщину из "Записок сумасшедшего", который является, по определению исследователя, "абсолютным эгоистом", а для Гоголя одним из важнейших требований к человеку является самоотверженная жизнь для других. Сумасшествие Поприщина - следствие забвения им собственной причастности к братскому сообществу людей и результат стремления жить независимо от Бога и своих обязанностей. А.Ларссон указывает, что, по Гоголю, каждый человек может и должен приносить пользу, находясь на том месте, на которое он поставлен. Не выполняя своего дела, Поприщин как бы предает свою собственную личность. Такого рода предательство по отношению к себе ведет, по Гоголю, как пишет исследователь, к полной потере своего внутреннего мира, к сумасшествию или смерти, что происходит и с героем повести "Портрет". Эта повесть добавляет, как замечает А.Ларссон, еще один штрих к созданию целостной картины гоголевского идеала, а именно мысль о том, что человек, не ориентирующийся в своих действиях на Бога, приносит зло в мир, и тот, кто не видит в окружающих вещах и людях божественную идею, совершает грех.

Три повести - "Невский проспект", "Записки сумасшедшего" и "Портрет" снабжены комментариями Гоголя в виде публицистических статей и заметок, вошедших в сборник "Арабески". А.Ларссон подчеркивает, что для Гоголя было очень важно дополнить свои повести соответствующими пояснениями, касающимися положительной стороны действительности.

Исследователь считает, что вопрос о ревизоре инкогнито, с которого начинается комедия "Ревизор", является вопросом о человеческой сущности, так как он касается моральной ответственности человека. В этой пьесе, как и в "Портрете", Гоголь, по словам А.Ларссона, обращается к читателям (или зрителям) с мыслью о том, что жизнь среди иллюзий, самообмана, погруженность в материализм и эгоизм неизбежно приводят к плохому концу.

Наконец, повесть "Шинель" также рассматривается автором монографии в составе петербургских произведений Гоголя как повесть о ложном восприятии личности, о мире "мертвых душ" или людей без лица. Этот мир создан рассказчиком, чья фигура, по мнению А.Ларссона, более всего подвергается критике со стороны Гоголя. В большей степени, чем в других повестях петербургского периода, здесь поставлены под вопрос высшие человеческие ценности.

Исследователь пишет, что Гоголю была присуща религиозная система взглядов на мир, основанная на библейских заповедях. Ценностные критерии петербургских героев полностью противостоят религиозному идеалу Гоголя. С помощью комического Гоголь хотел как бы открыть глаза своим соотечественникам на их заблуждения, возвратить их к божественному началу бытия, однако попытки передать читательской публике свои взгляды Гоголю большей частью не удавались, так как писательский идеал, скрывающийся за комическим содержанием, был чужд и непонятен современникам.

Таковы выводы немецкого исследователя, сделанные в его монографии, которая, с нашей точки зрения, представляет собой лишь обобщение уже имевшихся ранее идей и мнений относительно мировоззрения Гоголя и его идеала человеческой личности, причем составить четкое представление об этом идеале А.Ларссону так и не удалось. Немецкий автор практически не пишет о том, что повлияло на формирование взглядов писателя, и ограничивается лишь указанием на религиозную основу гоголевской системы ценностей.

Проблема личности у Гоголя часто соприкасается с темой пошлости, особенно явно присутствующей в поэме "Мертвые души". Анализ гоголевского понятия пошлости, сути этого явления и способов выражения элементов пошлости в поэме представляет статья Й.Леманна ""Пошлые души" Гоголя" (1997). Немецкий литературовед ставит перед собой задачу проследить особенности гоголевского мастерства показывать пошлость во всех ее деталях и проявлениях. В своем определении понятия "пошлость" Й.Леманн ссылается на В.В.Набокова, указывая на его характеристику этого понятия как ложности, поддельности, а также нравственной и эстетической непритязательности. Ядро этого понятия распадается, таким образом, как пишет исследователь, на два компонента. Первый включает в себя первичные значения слова "пошлость": с одной стороны, заурядность, банальность, тривиальность, отсутствие оригинальности, а с другой - подлость, низость, вульгарность, глупость. Ко второму компоненту относятся вторичные, производные значения, связанные с безынициативностью, непритязательностью - как нравственной (ложь, обман, кажимость), так и по отношению к внешнему образу жизни (ни то ни се, безликость, равнодушие, повседневность, безжизненность). Все эти качества воплощены в героях "Мертвых душ", к рассмотрению которых и обращается затем Й.Леманн.

Второстепенные, незначительные персонажи, обладающие некоторыми из вышеперечисленных качеств, обозначены немецким литературоведом вслед за Набоковым как "пошлячки". Это, во-первых, два русских мужика, сидящие у кабака и ведущие разговор о качестве колеса чичиковской брички. Й.Леманн пишет о "тривиальности и незначительности" их разговора, не обращая внимания на его второй, символический смысл, ведь о колесе судят знающие умельцы - в итоге мы убеждаемся в их правоте. Для немецкого исследователя беседа мужиков "абсурдна". Однако характерные черты пошлости, присутствующие в этом образе, а также в последующих, подмечены Й.Леманном достаточно верно. "Молодой человек", встретившийся Чичикову по приезде в город, состоит весь из одежды, у него как будто нет лица; слуга в гостинице был настолько вертляв, что нельзя было его рассмотреть, - исследователь указывает на бесхарактерность этих фигур. В изображении провинциального города Й.Леманн видит особый гоголевский прием обобщения конкретных предметов, ситуаций, что придает картине, по его мнению, некую заурядность, обычность. Так, комната Чичикова охарактеризована Гоголем как "покой известного рода" - то есть с тараканами и любопытными соседями. Конкретное теряет свое лицо и приобретает маску всеобщего.

Следующим "пошлячком" является Петрушка, воплощающий, по определению Й.Леманна, "пошлость эстетической непритязательности". Ничем не интересная жизнь Петрушки, по словам исследователя, так же плоска, как матрас, на котором он проводит большую часть своего времени. Если Петрушка - это "непритязательно-примитивный пошляк", то помещику Тентетникову, также бездельничающему все дни напролет, по мнению исследователя, более подходит определение "скучающий пошляк". Его стремление преодолеть обыденность повседневной жизни с помощью какого-нибудь серьезного и экстраординарного занятия ни к чему не приводит, так как абсурдно громадная задача никак не согласуется с жалкой реальностью. Манилов определен Й.Леманном как "общее-место-пошляк": у него нет ничего оригинального, ничего "своего", и за маской "приятной улыбки" скрывается ничтожность. Ноздрев - это, по словам автора статьи, "подлый пошляк", и, так как он постоянно находится в действии, его образ противостоит рассмотренным выше пассивным персонажам. Однако его деятельность является псевдодеятельностью, так как в основе ее - ложь, фальшь, пустота. В образе Чичикова Й.Леманн отмечает прежде всего такую черту пошлости, как посредственность. Стремление Чичикова к комфортной, обычной жизни является, по словам исследователя, ничем иным как моральной нетребовательностью. В то же время Чичиков показан как "существо неопределенное", постоянно маскирующееся, словно хамелеон, меняющее свое обличие в зависимости от обстоятельств. Эта "кажимость" героя и позволяет автору статьи вслед за Набоковым и Мережковским говорить о дьявольской природе пошлости Чичикова.

Что же противостоит пошлости и каковы причины ее появления в жизни человека? Немецкий исследователь находит ответы на эти вопросы в поэме Гоголя. По мысли Й.Леманна, процесс "опошления" человеческой личности в качестве примера приведен в представившейся Чичикову судьбе шестнадцатилетней губернаторской дочки, которая из ангелоподобного существа неизбежно должна превратиться в "черт знает что". В этом образе автору статьи видится мысль Гоголя о том, что пошлость является следствием влияния общества на чистую душу юного человека. Детская непосредственность и живость противопоставлены, таким образом, равнодушию, безучастности, неподвижности - словом, всему мертвому в душе взрослого человека. Й.Леманн приходит к выводу, что пошлое, по Гоголю, - это мертвое, поэтому мертвые души героев - прежде всего, пошлые души. Исследователь усматривает в поэме, а также в письмах Гоголя мнение писателя о том, что взрослый человек приобретает множество мелких, ничтожных страстей, заставляющих его забывать "великие и святые обязанности и в ничтожных побрякушках видеть великое и святое"24.

В статье анализируются и гоголевские приемы изображения пошлости в "Мертвых душах". К ним относятся обобщение, утрирование мелочей и деталей, которые представляются исследователю абсурдными по своей сути, а также изображение различных странных жестов. Й.Леманн объединяет три данных метода понятием, заимствованным у Ю.Манна и обозначенным как "накапливание однородного": выстраивание в ряд элементов низкого, неуклюжего и пустого создает впечатление присутствия тотальной пошлости. Сравнения героев с животными, сказ пустой речи (например, разговор между дамой просто приятной и дамой, приятной во всех отношениях), как указывает исследователь, также способствуют созданию такого дискурса.

В завершающем разделе Й.Леманн пишет о двойственном восприятии дискурса пошлости в "Мертвых душах", особое "обаяние" которого для читателя заключается, по предположению немецкого автора, в "радости узнавания". При этом дискурс возвышенного в поэме оказывается очень близок к дискурсу пошлого, часто переплетаясь и чередуясь с ним. "Блестящий мыльный пузырь возвышенности возникает словно по волшебству для того, чтобы отвлечь внимание от пошлости (а не для того, чтобы ей противодействовать), и создает новую пошлость. Дискурс возвышенности предстает (по крайней мере в случае патетического финала первого тома) в качестве метадискурса пошлости"25. Автор статьи считает, что оба дискурса не противостоят друг другу, но являются как бы половинками одного шара, и предполагает, что попытка Гоголя во втором томе этот шар "взорвать", разделить эти дискурсы друг от друга и явилась причиной того, что роман (определение Й.Леманна) не удалось закончить.

Публикация Й.Леманна удачно дополняет антропологическую проблематику монографии А.Ларссона, отличаясь от его работы большей обоснованностью и конкретностью суждений, а также системным построением анализа выбранной темы.

3.2.2. Тема смерти

По мнению В.Казака, известного специалиста по русской литературе, одной из важнейших в гоголеведении является тема смерти в творчестве Гоголя, анализу которой и посвящена статья этого литературоведа, имеющая название "Гоголь и смерть"("Gogol und der Tod", 1979). Автора статьи интересуют не только отношение Гоголя как верующего человека к смерти, но, в первую очередь, особенности реализации мотива смерти в различных произведениях писателя. В.Казак считает, что гоголевское представление о смерти сформировалось под влиянием украинского фольклора и немецкого романтизма, в которых существенную роль в жизни людей играют добрые и злые духи. Кроме того, исследователь подчеркивает, что Гоголь был верующим человеком, православным христианином, и вера писателя несомненно повлияла на функционирование мотива смерти в его творчестве.

Указав на присутствие темы смерти в отдельных произведениях Гоголя (от "Ганца Кюхельгартена" до "Выбранных мест из переписки с друзьями"), В.Казак проводит сравнительный анализ связанных с ней образов и мотивов. Исследователь рассматривает поведение героев Гоголя перед смертью, их описание после смерти, саму смерть персонажей. Так, он замечает, что страх перед смертью свойственен только отрицательным гоголевским героям: колдун в "Страшной мести" боится посмертных мучений, а ведьма-панночка в "Вие" просит молиться о своей душе, так как боится высшего суда. Четыре персонажа у Гоголя знают заранее о своей смерти (Данило, Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович, а также ростовщик из повести "Портрет"), а Акакию Акакиевичу и Чарткову врачи предсказывают близкий конец. Сама смерть в произведениях Гоголя имеет, по наблюдению В.Казака, следующие категории: убийство, смерть в бою, казнь, естественная смерть, смерть как следствие трагической судьбы, самоубийство. Исследователь подчеркивает, что лишь редкие гоголевские персонажи умирают естественной смертью (Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович). Многие герои оказываются убиты (Ивась, молодой спутник рассказчика "Пропавшей грамоты", Катерина, ее ребенок, монах и многие другие - от руки колдуна, Хома Брут, Чартков как жертва ростовщика), причем все убийства у Гоголя предстают, как считает В.Казак, делом рук дьявола, злых сил. Смерть в бою является обычным делом в "Страшной мести" и "Тарасе Бульбе", причем в последней повести В.Казак отмечает присутствие трех казней - Тараса и двух его сыновей. "Если в смерти на поле брани Гоголь не видит особой проблемы, то остается очевидным, что, идеализируя Тараса, он защищает последнего в его притязаниях на жизнь своего сына и в присвоении себе тем самым прав самого Бога"26. Исследователь указывает также на множество примеров самоубийства среди гоголевских персонажей: в "Майской ночи…" героиня тонет, являясь жертвой демонических сил; их же жертвой становится художник Пискарев; несколько второстепенных персонажей кончают жизнь самоубийством (молодой человек в "Старосветских помещиках", житель осажденного города в "Тарасе Бульбе", предшественник Чарткова в "Портрете"). Кузнец Вакула оказывается на грани самоубийства, но, будучи богобоязненным человеком, спасает свою жизнь.

По словам В.Казака, развитие гоголевского таланта происходит в направлении упрощения сюжета, большей самостоятельности частей, увеличения количества вставных эпизодов и лирических отступлений - то есть придания отдельной ситуации большего значения. Развивая эту мысль, исследователь пишет, что и сцены, в которых герои умирают, становятся продолжительнее. По его мнению, самой совершенной гоголевской сценой смерти является ситуация смерти героя "Шинели", в которой детальное описание происходящего, проникнутое легким юмором, сочетается с лиризмом и совершенством языкового ритма.

Обобщая рассмотренные образы и мотивы, В.Казак делает выводы о гоголевском представлении о смерти и о "потустороннем бытии". Он указывает, что Гоголь был убежден в жизни человеческой души после смерти. В произведениях писателя присутствует, по словам автора статьи, постоянная мысль о "преимуществе духовного, невидимого мира по отношению к миру материальному". Так, например, в "Старосветских помещиках" герои переживают смерть как переход в иную форму жизни, а в словах умирающих казаков ("Тарас Бульба") отражается их вера в бессмертие души. По мнению В.Казака, представление Гоголя о том, что в момент смерти душу умершего человека ангелы забирают на небо, заимствовано из христианского вероучения, а также из фольклора. Нередко Гоголь изображает духов ("Вий", "Майская ночь…", "Шинель"). Основой для их описания служат Гоголю, как считает исследователь, не какие-либо конкретные, пережитые им самим или рассказанные случаи, но литературные источники, а также творческая фантазия.

Завершая исследование, В.Казак еще раз подчеркивает значение темы смерти и дальнейшего существования души человека в творчестве Гоголя, считая, что в развитии этой темы писатель основывается на собственных христианских представлениях, а также на традициях народного творчества и романтической литературы. Герои Гоголя, как правило, не испытывают страха перед смертью, но проявляют готовность принять смерть. Смерть в муках подразумевает у Гоголя влияние на человека демонических сил, в то время как твердая вера в Бога позволяет герою пережить мирную смерть. Однако, по мысли немецкого исследователя, Гоголь обращался к теме смерти, как бы не задумываясь специально над данной философской проблемой (unreflektiert). Философское осмысление вопроса о смерти представлено у других русских классиков, по мнению В.Казака, в большей степени (в "Фаталисте" Лермонтова, у Достоевского в "Преступлении и наказании", в "Господине из Сан-Франциско" Бунина и т.д.).

Публикация В.Казака, анализирующая реализацию одной темы в гоголевском творчестве и не рассматривающая мировоззрение писателя, сходна по особенностям своего содержания с монографией Л.Амберга, также посвященной одному (церковно-религиозному) аспекту. Нельзя не согласиться с немецким исследователем в том, что Гоголь видел проблему смерти человека не с философской (секуляризованной), но с духовно-религиозной точки зрения, что обусловило нравственно-религиозное освещение образов и мотивов, связанных с этой проблемой, в гоголевских произведениях

3.2.3. Эстетика

Наконец, как эстетика Гоголя как особая философская категория явилась предметом исследования в работах уже упомянутых немецких славистов - Г.Лангер и Р.-Д.Кайля. Г.Лангер вновь обращается к раннему творчеству писателя, рассматривая отношение Гоголя к проблеме красоты на примере его ранних произведений. Статья Р.-Д.Кайля, представляющая собой своеобразную интерпретацию незаконченного отрывка "Кровавый бандурист", также затрагивает вопрос об эстетике Гоголя, включающий в себя как отношение писателя к красоте, так и толкование самим автором образа художника-творца, его понимание истинного искусства.

Г.Лангер в своей статье "Красивый синтез или дьявольская смесь? К проблеме прекрасного в раннем творчестве Гоголя" ("Schone Synthese oder diabolische Mischung? Zum Problem des Schonen in Gogols Fruhwerk", 1991), основываясь на проделанном анализе ряда ранних произведений Гоголя, приходит к выводу, что в них присутствует явное противопоставление двух образных систем, одна из которых связана прежде всего с образом красоты, а в основе другой - образ душевного сообщества людей (например, казацкое братство). Гоголю присуще изображение красоты в духе эстетики классицизма, и в то же время основным свойством прекрасного для раннего Гоголя (как и для Шиллера) является блеск, свет, видимость (Schein). Однако если для Шиллера красота есть добро, то в понимании Гоголя она связана скорее с противоположным полюсом бытия. "Эстетическое… едва ли представляет собой классический идеал Гоголя, скорее оно является для него в апостольском смысле ужасным образом язычества как полной власти тела над душой"27. Г.Лангер подчеркивает в связи с этим, что задача художника, по Гоголю, - "создание не-эстетического, анти-эстетического искусства"28, что означает анализ и разрушение "прекрасного синтеза видимости", проявляющего себя, с точки зрения Гоголя, как дьявольская смесь. Рассмотрение ряда ранних произведений писателя позволяет исследовательнице подтвердить данные выводы.

Поиск красоты постоянно присутствует в гоголевских произведениях, но во всех случаях этот поиск, как пишет Г.Лангер, увенчивается недобрым, банальным или даже катастрофическим концом. По мнению исследовательницы, можно предположить двоякое объяснение этому: либо само стремление к красоте, по Гоголю, негативно, и писатель ставил перед собою цель показать всю опасность этого стремления, либо поиск прекрасного, в представлении писателя, является тщетным. Г.Лангер считает, что в статье "Женщина" авторская точка зрения совпадает с высказываниями Телеклеса, осуждающего женщину, так как именно в его описании отсутствует слово "казалось", сопутствующее образам Платона и Алкинои. В ранней публицистике гоголевское понятие красоты связано с античными образцами. "Подобно Шиллеру, Гоголь видел сущность античности в обожествлении природы, а ее религию - в красоте…"29. Немецкая исследовательница замечает, что описания красоты у Гоголя связаны с такими понятиями, как "призрачность", "эфирность" - с одной стороны, а с другой - "роскошь", "сладострастие". При этом в эссе "Скульптура, живопись и музыка" Гоголь отдает предпочтение не "эстетическому чувству красоты", отнесенному к языческому миру, что является, по мнению Г.Лангер, подтверждением негативного взгляда Гоголя на высказывания Платона в статье "Женщина". Если в "Последнем дне Помпеи" исследовательница видит возвращение Гоголя к уже преодоленной ранее стадии восхищения языческой, античной красотой, то в статье "Взгляд на составление Малороссии" Гоголь, по ее мнению, переходит от классической эстетики и культа античности к романтическому идеалу средневековья. Однако и в последующих сочинениях писателя мы встретим, как пишет Г.Лангер, лишь образцы красоты в классическом стиле и не увидим ни одного примера романтической, "медузообразной" красоты, так как Гоголю ни разу не удалось создать возвышенный, утонченный (в шиллеровском смысле) художественный образ. Уже в ранних публицистических произведениях Гоголя исследовательница замечает расхождение между идеалом писателя и его представлением о красоте. Это же расхождение присутствует и в "Вечерах на хуторе близ Диканьки". Женская красота и синтез мужского и женского (характерный, по мнению Г.Лангер, для отдельных фигур повестей цикла), по Гоголю, губительны. Исследовательница подчеркивает постоянную мысль Гоголя о разнице материально-чувственного и душевно-духовного миров, которая не позволяла писателю следовать идеалу классической эстетики в духе Шиллера, идеалу "прекрасной души", объединяющего в себе чувственное с душевным. "В системе значений Гоголя "украинская" пограничная ситуация символизирует типичное для человека промежуточное положение между чувственным животным и божественной душой, и, иначе, чем в современной эстетике, граница между этими сферами не может быть уничтожена или стерта ни с помощью призрачной красоты, ни благодаря некому синтезу"30. Г.Лангер считает, что синтез означает для Гоголя некую опасную смесь, а совершенство чувственного явления, материальная красота, по мысли писателя, не возвышают душу, но оказывают на нее губительное воздействие.

К сожалению, исследование Г.Лангер затрагивает лишь раннее творчество Гоголя, и автор не указывает, изменилось ли отношение к проблеме красоты и само понятие красоты для писателя в дальнейшем. По-видимому, исследовательница считает, что основные принципы гоголевской эстетики сформировались как раз в ранний период творчества писателя.

Несколько иное толкование отношения Гоголя к красоте содержится в статье Р.-Д.Кайля ""Кровавый бандурист" Гоголя. Попытка объяснения" ("Gogols "Krovavyj bandurist". Versuch einer Deutung", 1983)31, в которой речь идет, кроме того, и о гоголевском восприятии собственного писательского образа. Р.-Д.Кайль пишет, что центральный образ этого отрывка из начатого Гоголем исторического романа выражает страдания художника-творца при виде нечеловеческой силы, угрожающей красоте. Автор статьи не раскрывает при этом гоголевское понятие красоты, но указывает лишь на отношение к ней писателя, образ которого, как он предполагает, непосредственно связан с образом кровавого бандуриста. Р.-Д.Кайль считает, что Гоголю из классической литературы (Платон, Овидий) был известен миф о Марсии - сатире, игравшем на флейте и покорявшем своей музыкой сердца слушателей, бросившем вызов Аполлону и погибшем вследствие этого. Немецкий литературовед полагает, что Гоголю был знаком текст "Пира" Платона, в котором содержится метафора о грубой шкуре сатира, скрывающей прекрасное содержание. Эта метафора, по словам Р.-Д.Кайля, могла бы служить для Гоголя утешительной иллюстрацией его писательского творчества, в котором внешне банальные, грубые предметы имеют скрытую, внутреннюю эстетическую ценность. Кроме того, автор статьи считает вероятным знакомство Гоголя с версией Овидия о Марсии как об истерзанном артисте с содранной кожей. Эти предположения позволяют Р.-Д.Кайлю выдвинуть тезис о том, что кровавый бандурист в данном отрывке - не казак Остраница, но образ самого автора, и, возможно, самый содержательный из всех авторских образов, которыми мы обладаем. Исследователь замечает в связи с этим, что в конце многих гоголевских произведений появляется некий "внесюжетный" певец-музыкант (цыган, играющий на скрипке в "Сорочинской ярмарке", слепой старец-бандурист в "Страшной мести") или сам автор-рассказчик (в "Старосветских помещиках", "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем"), к которому исследователь относит и образ "гордого гоголя" в конце повести "Тарас Бульба", и Гоголя конца первого тома "Мертвых душ", сидящего на месте Чичикова в "птице-тройке". Так и в конце "Кровавого бандуриста" происходит своего рода вмешательство автора в ход событий и восстановление справедливости.

Рассмотренная статья является интерпретацией лишь одного незаконченного гоголевского отрывка, созданного в 1832 году, и не претендует на обобщающие выводы относительно эстетики Гоголя, так же, как и публикация Г.Лангер. Выбор исследователями ранних гоголевских произведений в качестве материала для подтверждения своих гипотез еще раз свидетельствует о том, что раннее творчество Гоголя оказывается ближе и понятнее немецкоязычному литературоведу, чем произведения 40-х годов. Возможно, особую роль здесь играют следы влияния на раннего Гоголя западных философов и писателей-романтиков, всегда подмечаемые литературоведами Германии.

Говоря о рассмотренных выше работах, посвященных отдельным темам общечеловеческого, философского характера в творчестве Гоголя, трудно дать им некую общую характеристику, так как все они мало соотносимы друг с другом и касаются лишь отдельных аспектов содержания. Немецкоязычных исследователей интересует, как правило, анализ выбранных ими мотивов и образов, связанных с рядом лишь некоторых произведений писателя, так что системной картины отношения Гоголя к той или иной проблеме в публикациях не создано. В то же время немецким авторам удалось подметить некоторые важные особенности гоголевского мировосприятия, отраженные в произведениях писателя. Важно отметить, что немецкие литературоведы, говоря о философских проблемах гоголевского содержания, подчеркивают их связь с религиозной стороной мировоззрения Гоголя, а с другой стороны, стремятся найти в них общее с идеями западных мыслителей, повлиявших, по их мнению, на русского писателя.

3.3. Повесть "Шинель" в интерпретации литературоведов Германии

Количество публикаций, посвященных "Шинели", показывает, что это произведение до сих пор является самым популярным и интересным для западного, и в частности, немецкоязычного исследователя, сочинением Гоголя. Среди исследований, вышедших в 70-90-е годы нашего столетия, примерно треть публикаций определенным образом затрагивает данную повесть. Некоторые из них уже были упомянуты в предыдущих главах, здесь же нами будут рассмотрены статьи исключительно о "Шинели", в которых предлагаются различные толкования смысла и центральных образов повести. Эти пять статей как бы дополняют друг друга в интерпретации "Шинели", отражая вместе с тем особенности развития литературоведческой мысли Германии - то есть то, как актуальность той или иной проблематики в разные годы влияла на понимание главной идеи гоголевской повести. Так, каждая из указанных ниже статей предлагает новую, актуальную для автора статьи и отличную от предшествующих интерпретацию: традиционное, "гуманистическое" толкование К.Троста сменяется в 80-е годы экзистенциалистской точкой зрения Б.Зелински, а во второй половине 80-х годов дополняется морально-религиозной интерпретацией Р.-Д.Кайля, скорректированной и по-иному представленной П.Тиргеном; в 90-е же годы исследовательский интерес В.Шамшулы обращен главным образом к символике шинели. Следует подчеркнуть, что немецкоязычные литературоведы практически не используют формальный и психоаналитический подходы в изучении "Шинели", столь популярные в англоязычном литературоведении, и стараются постичь непосредственно гоголевский смысл повести.

В статье К.Троста "По поводу интерпретации повести Н.В.Гоголя "Шинель"" ("Zur Interpretation von N.V.Gogols Novelle "Der Mantel"", 1974) представлена "традиционная", свойственная многим исследователям нашего столетия точка зрения на авторское отношение к герою "Шинели". К.Трост пишет, что не протест писателя против социального бесправия человека и неуважения к нему выражает эта повесть, но "человеческое, в истинном смысле этого слова гуманное сострадание"32. Что касается содержательной и художественной структуры повести в целом, то она основана, по мнению исследователя, на принципе одновременной реализации противоположностей, противопоставления разных аспектов, что является корреляцией различных точек зрения на один и тот же феномен. Так, например, образы Акакия Акакиевича и генерала противопоставлены и в то же время сходны: их характерам свойственны экстремально противоположные черты. Образу Башмачкина - смиренное терпение и мстительная агрессивность, генералу - агрессивность власти над другими и смешная трусость в ситуации собственной опасности. Оба они - и Акакий Акакиевич, и генерал - преступают границы их положения. Центральной темой повести является, по мнению К.Троста, тема положения человека в обществе, его отношения к тому месту, на которое он поставлен. С позиции Гоголя-автора "Выбранных мест…", герои "Шинели" разменивают свой долг, обязанности своего положения как человека и как занимающего определенный ранг в служебной иерархии на служение внешнему.

Сочетание комизма и сентиментальности в речи рассказчика, постоянные перемены в его отношении к своему герою создают, как пишет К.Трост, динамику повествования. От читателя требуется постоянное напряжение внимания. Лишь учитывая разнообразие и динамичность формальной и семантической (то есть содержательной) структуры, можно избежать односторонней интерпретации "Шинели" - таков вывод исследователя.

Статья Б.Зелински о "Шинели"("Gogol. - Der Mantel", 1982), входящая в сборник, посвященный русской повести, отличается большей оригинальностью и основана на излюбленных этим исследователем понятиях - романтизм и экзистенциализм. Однако оригинальность Б.Зелински не превращается, на наш взгляд, в тенденциозность, так как стремление понять Гоголя не заслоняется собственной литературоведческой идеологией.

Немецкий литературовед считает, что ни один из персонажей "Шинели" не показан реалистически, все они, и в особенности Акакий Акакиевич, - своего рода призраки, а само повествование аналогично сновидению. Гоголь, по словам Б.Зелински, не был психологом, и мы не встретим в повести анализа и комментирования внутреннего мира героев. "Показ и проецирование внутреннего мира происходит по аналогии со сновидением"33. Исследователь подчеркивает, что повесть от первого и до последнего предложения характеризуется временной и пространственной неопределенностью, а заключительная часть создана в форме романтической фантастики.

По мнению Б.Зелински, все персонажи "Шинели" живут под влиянием ничтожных страстей, спасаясь от страха перед смертью в пустых развлечениях и тщеславном самовыражении. Все они, от главного героя до самой незначительной второстепенной фигуры, являются частичками "Man" - общей посредственности, не знакомой с высоким и действительно существенным. По словам Б.Зелински, темой повести является потеря людьми собственного лица, безликость, "бессмысленность человеческого существования"34. Исследователь пишет об актуальности этой темы для современности и замечает ее присутствие и в других произведениях Гоголя. Однако в данной повести, по его мнению, Гоголю удалось найти для этой темы самый глубокий и насыщенный символ: шинель. (О символике шинели речь пойдет в анализируемой ниже статье В.Шамшулы "Два этюда по поводу "Шинели" Гоголя" (1990)).

Р.-Д.Кайль также посвятил интерпретации "Шинели" отдельную статью ("Еще новое по поводу "Шинели" Гоголя?"("Doch noch Neues zu Gogols "Mantel"?", 1985)), главным объектом исследовательского внимания в которой является знаменитое "гуманное место" в повести, представляющее, по мнению Р.-Д.Кайля, камень преткновения для интерпретации всего произведения в целом. Немецкий литературовед перечисляет различные уже имеющиеся суждения по поводу гоголевской повести (работы Белинского, Розанова, Эйхенбаума, Чижевского, Driessen), подчеркивая их отличия друг от друга. Исследователь предлагает толкование смысла повести с морально-религиозной точки зрения, основываясь на фактах биографии писателя, а также на имеющихся в повести библейских реминисценциях. Он считает, что концепция и структура "Шинели" связана с тяжелым душевным и физическим кризисом, пережитым Гоголем летом 1840 года в Вене. Связь между "венским переломом" и "гуманным местом", представленным в окончательном варианте лишь в последней редакции 1842 года, кажется Р.-Д.Кайлю весьма вероятной.

То, что авторская критика в "Шинели" направлена не на социальную, но на морально-религиозную природу отношений, исследователь подтверждает явной неточностью писателя в изображении чиновничьих реалий. Так, Акакий Акакиевич, будучи титулярным советником, имеет по табели о рангах не самый низкий чин, но равен по своему положению тому капитану-исправнику, о котором рассказчик упоминает в самом начале повести. Выше него в повести в соответствии с чиновничьей иерархией только частный пристав (7 класс) и "значительное лицо", имеющее звание генерала (4 класс), то есть, как указывает Р.-Д.Кайль, Башмачкин совершенно определенно не является типичным "маленьким" служащим. Для Гоголя важно показать, по мнению немецкого исследователя, не социальную униженность героя, которой на самом деле не существует, но безнравственное отношение чиновников к подчиненным или сослуживцам. По мысли Р.-Д.Кайля, Гоголь стремился подчеркнуть отсутствие истинно христианского отношения к ближнему в обществе того времени. Капитан-исправник, жалующийся на то, что "священное имя его произносится решительно всуе", считает себя равным Богу для своих подчиненных, ведь в его словах, как замечает исследователь, присутствует косвенная цитата из Библии: "Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно" (2.Моис. 20.7). Автор статьи считает, что этот образ напрямую связан с образом "значительного лица", который в одном из набросков к повести сравнивается с "Юпитером". Безнравственное поведение генерала по отношению к Акакию Акакиевичу, а также других персонажей, занимающих высокое положение, и сослуживцев героя основано, по словам Р.-Д.Кайля, на забвении наибольшей заповеди, данной Христом, - о любви к Богу и ближнему. В словах же "Я брат твой", которые послышались молодому человеку, почувствовавшему внезапно сострадание к герою, исследователь видит не сентиментальность в духе Руссо и даже не указание на заповедь о любви к ближнему, но предупреждение о страшном наказании - опять же в библейском, евангельском смысле ("А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду"(Мф. 5.22)). По мысли автора статьи, только учитывая данное значение этих слов можно понять неожиданное потрясение молодого человека.

На наш взгляд, статье Р.-Д.Кайля присуща большая основательность по сравнению с двумя рассмотренными ранее немецкими работами о "Шинели", так как автор ее учитывает особенности внутреннего развития самого писателя, а также опирается непосредственно на текст. Морально-религиозная интерпретация "Шинели" действительно открывает новый, глубокий смысл данной повести, который, очевидно, и стремился донести до читателя Гоголь.

Традицию толкования смысла "Шинели" с точки зрения религиозного мировоззрения продолжил немецкий литературовед П.Тирген в своей статье ""Шинель" Гоголя и Нагорная Проповедь" ("Gogols "Mantel" und die Bergpredigt", 1988). Исследователь частично опирается в своих суждениях на выводы У.Буша, рассмотренные нами в первой главе, и предлагает, основываясь на фактах неповерхностного изучения Гоголем Священного Писания и святых отцов, сопоставление содержания "Шинели" с основными положениями Нагорной Проповеди (Евангелие от Матфея, 5-7), дополненными высказываниями святого блаженного Августина. Предложенная в статье интерпретация "Шинели", этого, по мнению П.Тиргена, самого популярного среди исследователей произведения Гоголя, не является, с точки зрения немецкого иследователя, единственно верной. Немецкий литературовед предостерегает лишь от понимания смысла повести с "социально-этической" позиции.

Предваряя основную часть работы, П.Тирген пишет о существовавшем длительное время в немецкоязычной славистике постулате о тесной связи литературоведения с богословием, которому следовали в своих работах такие ученые-слависты, как Ф.Либ, Л.Мюллер, А.Раммельмайер и Д.Чижевский. Существование и развитие в немецкоязычном литературоведении традиции соотнесения творчества писателя с его религиозными убеждениями, поиска связей литературных произведений с религиозными текстами подтверждает и ряд рассмотренных нами немецкоязычных публикаций о Гоголе. П.Тирген, по всей видимости, стремится ей следовать в своей статье. "Было бы потерей прерывать эту традицию в нашей науке только из-за того, что новые методы рассматривают богословие как пренебрегаемую величину (quantite negligeable)"35.

Исследователь указывает на значение Нагорной Проповеди в жизни людей, основываясь прежде всего на протестантском изложении Евангелия, подчеркивая, что его заповеди (в первую очередь, о любви к врагам) следует понимать как действенную мораль, а не только как теоретические нормы поведения. Требование единства внутренней жизни человека с его внешним поведением, содержащееся в Нагорной Проповеди, может, по мнению П.Тиргена, многое объяснить в гоголевской "Шинели". Переходя к рассуждениям по поводу религиозных убеждений Гоголя, немецкий литературовед пишет об общей христианской направленности русской реалистической литературы XIX века, которую можно было бы обозначить как "скрытое богословие", опирающееся на заповеди Евангелия. Для понимания творчества Гоголя и, в частности, "Шинели", существенным является, по мнению П.Тиргена, гоголевское противопоставление "внутреннего" и "внешнего" человека, о котором писатель рассуждает в письме к А.С.Данилевскому в середине 1843 года. Автор статьи считает, что "источник" данного убеждения Гоголя с абсолютной уверенностью назвать нельзя, но можно предположить, что писатель заимствовал эти образы у святого Августина, комментарии которого к Нагорной Проповеди во времена Гоголя пользовались большим уважением. Кроме того, Гоголь мог встретиться с таким противопоставлением в творениях святителя Иоанна Златоуста, содержащих толкование Евангелия от Матфея. По нашему мнению, исследователь упустил из виду главный возможный источник указанной мысли Гоголя о "внутреннем" и "внешнем" человеке - послания святого апостола Павла, значение которых для писателя уже было рассмотрено Р.-Д.Кайлем.

По мысли П.Тиргена, "этика "внутреннего", или "духовного человека", в программу поведения которого входят и положения Нагорной Проповеди, соответствует "посланию" "Шинели""36. Исследователь полностью согласен с У.Бушем, утверждавшим нехристианское, ложное с позиции автора повести, отношение к происходящему рассказчика и молодого человека, якобы сострадавшего герою, а также самого Башмачкина. Взгляд на поведение Акакия Акакиевича с высоты евангельских заповедей позволяет П.Тиргену развить эти утверждения. Так, евангельские слова "И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и кафтан" (Мф. 5,40) выявляют двойное прегрешение Акакия Акакиевича: сначала он не желает отдавать разбойникам свою шинель, а затем мстит обидчику в соответствии с древним законом "око за око". Причину всех жизненных ошибок Акакия Акакиевича П.Тирген видит в отсутствии в нем "centrum securitatis", некой духовной основы, "внутреннего", духовного человека. Герой "Шинели", находясь в духовной тьме, оказывается окруженным и внешней тьмой - ночью на пустынной площади, когда у него крадут самую дорогую для него вещь. Эта тьма является, по словам исследователя, следствием ничтожности, пошлости жизни Акакия Акакиевича. Потеря героем шинели уже предсказана в Нагорной проповеди, а именно, в словах: "Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляет, и где воры подкапывают и крадут" (Мф. 6, 19). Башмачкин наказан не за свое желание иметь новую шинель, но за полное подчинение земному, материальному. Душа его находится во тьме до самой смерти: умирая, он "сквернохульничает" по поводу "значительного лица", и пренебрегает евангельским требованием "Не судите, да не судимы будете" (Мф. 7,1).

По мнению П.Тиргена, развитие действия и авторский смысл, "послание" "Шинели" можно рассматривать как парафразу центральных положений Нагорной Проповеди. Акакий Акакиевич "построил свой дом на песке, и морозные петербургские ветры с легкостью разрушили его"37. С евангельской точки зрения поведение Башмачкина подлежит большему суду, чем поведение "значительного лица", пережившего в конце повести сильное душевное потрясение, способствовавшее появлению большей мягкости в обращении генерала с подчиненными. (П.Тирген считает в этой связи интересным сравнение "Шинели" с ранними рассказами Чехова ("Смерть чиновника" и т.д.), в которых представлены в негативном свете как раз не "значительные лица", но их подчиненные, подобные Башмачкину). Таким образом, по словам немецкого исследователя, Гоголь стремился показать в истории своего героя противоположность истинно христианского отношения к жизни. Акакий Акакиевич, чуждый любви к ближнему, живет вне христианского объединения людей, вне соборности. Трудность определения его "греховной" сущности связана, как указывает П.Тирген, с псевдо-христианским отношением рассказчика к происходящему, что опять же соотносимо с Нагорной Проповедью, в которой Христос предостерегает от лжепророков, приходящих в овечьей одежде, а внутри являющихся хищными волками. Благодаря "ложным пророчествам" рассказчика читатель не замечает, что Акакий Акакиевич вовсе не является "кротким" и "чистым сердцем", и смысловой потенциал его имени (П.Тирген пишет, что "Акакий" означает "чистый", хотя точнее было бы определить значение этого имени как "незлобивый", "невинный", что, впрочем, не влияет на логику мысли автора статьи) оказывается следствием дезориентирующей авторской игры.

П.Тирген считает, что в результате проведенного в его статье исследования оказывается вполне возможным прочтение "Шинели" с точки зрения религиозных убеждений Гоголя. По мнению исследователя, слова Новалиса "Где нет богов, там правят призраки" характеризуют и повесть "Шинель", в особенности же ее фантастический эпилог.

Вопрос о связи гоголевской "Шинели" с Нагорной Проповедью может быть рассмотрен, по словам исследователя, в качестве проблемного случая скрытой интертекстуальности. Немецкий литературовед считает, что подобные связи между литературным произведением и библейским текстом весьма характерны для творчества русских писателей, и задачу прежде всего западной славистики П.Тирген видит в первую очередь в исследовании влияния библейских текстов на русскую литературу и составлении соответствующей библиографии. При этом интерпретация творчества православного Гоголя, "интересовавшегося католицизмом", с позиции лютеранского понимания Евангелия представляется немецкому исследователю правомерной.

Предположение автора статьи о созвучии "Шинели" с 19-21 стихами 6 главы Евангелия получило развитие в работе отечественного исследователя П.Е.Бухаркина "Об одной евангельской параллели к "Шинели" Н.В.Гоголя (К проблеме внетекстовых факторов смыслообразования в повествовательной прозе)" (Концепция и смысл. Сборник статей в честь 60-летия профессора В.М.Марковича. Спб. 1996. С.197-211).

Рассмотренная статья П.Тиргена предлагает, безусловно, интересное и оригинальное прочтение гоголевской повести, хотя сложно поверить в столь критическое отношение писателя к своему герою. Остается непонятным, для чего Гоголю понадобилось представлять события в ложном свете с помощью рассказчика с "неправильным" восприятием действительности, тем более что наличие евангельского подтекста повести (то есть связи ее с Нагорной Проповедью) является лишь предположением, доказать которое, исходя из текста "Шинели", оказывается невозможным.

Критическое отношение к суждениям П.Тиргена выражает и В.Шамшула, автор "Двух этюдов по поводу "Шинели" Гоголя" ("Zwei Studien zu Gogol's "Mantel", 1990). По его мнению, Акакий Акакиевич не только "внешний" человек, ищущий лишь материальных благ, но и смиренный "брат", с которым поступают несправедливо. Его образ соотносим с Заповедями Блаженств ("блаженны нищие духом, плачущие, кроткие, алчущие и жаждущие правды, чистые сердцем, миротворцы"). В.Шамшула не согласен с П.Тиргеном в том, что Башмачкин не является "чистым сердцем" по той причине, что хочет заменить свой старенький капот на новую и теплую шинель, которая в условиях петербургского климата составляет предмет первой необходимости. Автор "Двух этюдов…" считает, что в "Шинели" нет вообще никакого этического "послания", указания на систему этических норм. В основе фабулы повести лежит, по мнению исследователя, сентиментальная история в стиле грустной песенки уличного певца (Moritat), с элементами гротескной риторики. Христианские символы, которые, по словам В.Шамшулы, действительно в ней присутствуют, являются лишь некими письменными, ассоциативными знаками-образами (Lettern), не связанными друг с другом. Они указывают на то, что в них известно и знакомо читателю. Так, знаменитое "гуманное место" ассоциируется обычно с христианским мотивом любви к ближнему, однако не содержит при этом никакого этического "послания" автора.

Значительную часть своей публикации немецкий исследователь посвящает разбору ассоциативного ряда, связанного с образом шинели. По словам В.Шамшулы, этот предмет верхней одежды имеет обширное семантическое поле с различными значениями, возникшими в религиозной и светской культурной традициях. Понятие "шинель" вызывает у автора различные ассоциации: со средневековой традицией мадонны с "защитной мантией" ("Schutzmantel-Madonna"), с образом императорского плаща, с православной идеей Покрова, а также с басней Крылова "Тришкин кафтан". Какие же западные и восточные традиции восприятия данного образа могут быть ассоциативно связаны с шинелью Акакия Акакиевича? Во-первых, по мнению исследователя, необходимо вспомнить, что верхняя одежда (плащ, мантия и т.п.) представляла собой, особенно в древние времена, исключительно дорогостоящую и ценную вещь. Нередко она передавалась от одного лица другому как знак высшей милости, и совершала таким образом движение вниз по социальной шкале. На императорском плаще, хранящемся в церковном музее города Бамберга в Германии, изображены звезды и символы созвездий, и эта одежда показывала, как отмечает автор статьи, не только величие могущества императора, но и его близость к Богу (так же, как и голубая мантия средневековой мадонны, украшенная золотыми звездами). Мы должны принять во внимание, как пишет В.Шамшула, былую ценность верхней одежды, чтобы понять, что благоговейное отношение Акакия Акакиевича к новой шинели не было в его время смешным и неестественным. "Современникам Гоголя, возможно, было проще сострадать и сочувствовать Акакию Акакиевичу, чем людям ХХ века"38. Исследователь замечает в связи с этим характерную деталь: директор назначает Башмачкину большее жалованье, что ускоряет приобретение шинели, - и в прежние времена слуги получали плащ или подобную верхнюю одежду по милости своего господина. Кроме того, автор статьи указывает, что пальто, плащ, шуба всегда являлись предметом гордости и тщеславия для их обладателей, модной, престижной вещью. В то же время верхняя одежда представляла собой своего рода показатель степени благосостояния человека, что отражено во многих народных пословицах и поговорках (см. у Даля: "По платью видят, кто таков идет"). Наконец, "религиозное" и "эротическое" отношение героя гоголевской повести к своей шинели также неудивительно, если учесть восприятие плаща в прежние времена как "божественной защиты", а также то, что культ верхней одежды был настолько развит (особенно в средневековье), что ей даже посвящались стихотворения.

По мнению В.Шамшулы, гоголевский символ шинели находится в поле данных абстрактных ассоциаций, которые оказывают влияние на восприятие его смысла. Между обозначаемым и обозначающим существует постоянная взаимосвязь, при которой, как пишет исследователь, символ приобретает значения, возникающие отчасти с помощью абстрактных ассоциаций, отчасти с помощью объекта знака. Шинель, служащая защитой Башмачкину, "может являться символом защиты, любви, милости и множества вариативных значений, среди которых крайняя степень культового почитания также имеет место, как и конкретный образ предмета верхней одежды"39. Немецкий исследователь подчеркивает, что символ, в силу особенностей своей структуры, на протяжение всего своего существования собирает различные смысловые элементы, которые могут проявляться в большой вариативной широте независимо друг от друга.

Исследователь приходит к выводу, что Гоголь создал в своей повести символический образ шинели и что, экспериментируя с ним, писатель стремился выяснить, в какой мере столь известный и тривиальный символ может быть использован в качестве центрального повествовательного образа. Художественный талант позволил Гоголю, по словам немецкого исследователя, "проиграть разнообразные значения, заимствованные символом шинели из общественного сознания"40.

В другой, меньшей по объему, части статьи В.Шамшулы высказывается оригинальное предположение по поводу истории создания "Шинели". По мнению исследователя, прототипом Акакия Акакиевича мог являться Н.И.Греч, опубликовавший в 1839 году в альманахе "Новогодник" воспоминания о своей бедственной юности, которые представляют собой, по словам В.Шамшулы, "ужасный документ бесчувственного отношения того времени к слабым в социальном плане людям". Кроме того, исследователь считает, что Гоголь своей повестью предсказал потерю Гречем славы и знаменитости: внешний блеск этого писателя, его финансовый и литературный успех в России и на Западе, являл собою, по определению автора статьи, великолепную внешнюю оболочку, своего рода шинель, под которой (о чем свидетельствует его автобиография) скрывалась ничтожность. Потеря этой внешней славы означала для писателя потерю своей сущности - как для Башмачкина потеря шинели. При этом для исследователя, очевидно, неважно, был ли Гоголь в действительности знаком с указанными воспоминаниями Н.И.Греча.

Восприятие "Шинели", отраженное в последней рассмотренной нами статье, посвященной непосредственно данной повести, уже содержит характерные для литературоведческих публикаций 90-х годов тенденции: поиск общекультурных, интердискурсивных связей, внимание к соотношению структуры образа и его семантики, отход от углубления в философский и религиозно-нравственный контекст литературного произведения. В то же время данной интерпретации свойственна наибольшая объективность суждений, что связано со спецификой исследовательской позиции. Недостатком работы следует считать, по нашему мнению, преимущественное обращение автора в связи с объяснением символа шинели к западным культурным традициям, что, впрочем, вполне естественно для немецкоязычного исследователя. Вместе с тем, говоря о символике шинели, нужно было бы упомянуть и о восприятии этого вида верхней одежды в чиновничьей России XIX века.



Итак, интерес к "Шинели" Гоголя на Западе по-прежнему велик, о чем свидетельствуют немецкоязычные публикации последних десятилетий. Что же отличает восприятие данной повести литературоведами Германии? Во-первых, стремление понять авторскую точку зрения, авторское отношение к герою, вопрос о котором ставится немецкими исследователями на первое место. Такой подход к произведению ведет за собой, на наш взгляд, серьезную и обоснованную интерпретацию. Говоря об авторской идее "Шинели", немецкие литературоведы отвергают мнение о критике Гоголем социальных отношений и предпочитают толкование содержания с нравственно-религиозной точки зрения, обосновывая правомерность такой позиции особенностями гоголевского мировоззрения. Преимущество философско-религиозной интерпретации произведения объясняется не только ее актуальностью в гоголеведении последних десятилетий, но и существованием в немецкоязычном литературоведении определенной традиции, связывающей литературное творчество с богословием.

В то же время нельзя не подчеркнуть, что немецкоязычные авторы предлагают, как уже было замечено по поводу других публикаций, восприятие гоголевского произведения из своей культурной среды, опираясь на традиции протестантской морали и особенности развития западной мысли.



---------------------------------------------------------



Большой ряд публикаций 70-90-х годов о Гоголе отражает интерес немецкоязычных славистов не только к тематике гоголевских произведений, но прежде всего к особенностям мировоззрения русского писателя. Обращаясь к содержательной стороне сочинений Гоголя, немецкоязычные авторы на первое место выносят, как правило, религиозно-нравственный аспект гоголевской проблематики, что связано с повышенным вниманием исследователей к религиозной стороне мировоззрения Гоголя. Проблема соотношения творчества писателя и его нравственных устремлений оказывается центральной во многих вышерассмотренных публикациях. Немецкоязычные литературоведы стремятся доказать единство Гоголя-мыслителя и Гоголя-художника и подчеркивают отношение писателя к творчеству как к особому способу выражения своих моральных требований к человеку и обществу. Интерес к религиозному и философскому аспектам творчества Гоголя является характерной особенностью немецкоязычной славистики, к одной из важнейших традиций которой сами исследователи относят подведение под предмет изучения общекультурной и мировоззренческой (религиозной и философской) основы.

Опора на западные (и, в частности, немецкие) культурно-исторические явления, акцентирование их влияния на Гоголя также отмечается нами как характерная тенденция вышерассмотренных немецкоязычных публикаций: истоки религиозности Гоголя видятся некоторым авторам в европейском средневековом мистицизме и других западных религиозных направлениях, а основы гоголевской эстетики - в философии немецких романтиков. Однако немецкоязычные исследователи не игнорируют черты явного православно-русского мировосприятия в творческом наследии Гоголя, указывая на них наряду с чертами западной культуры.



1 Lilienfeld F.von. Gogol als Verfasser der "Betrachtungen uber die Gottliche Liturgie" // Wegzeichen (Festgabe zum 60.Geburtstag von Prof.Biedermann). - Wurzburg, 1971. - S.397.

2 Ibid. - S.399.

3 Ibid. - S.403-404.

4 Schreier H. Gogol's religioses Weltbild und sein literarisches Werk. Zur Antagonie zwischen Kunst und Tendenz. - Munchen, 1977. - S.85-86.

5 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9 тт. - М., 1994. - Т. 9. - С.358.

6 Schreier H. Op.cit. - S.95.

7 Ibid. - S. 100.

8 Seidel-Dreffke B. Uberlegungen zur Interpretation von Gogol's "Nevskij prospekt"// Wiener Slavistisches Jahrbuch. - Wien, 1992. - Bd.38. - S.267-278.

9 Schreier H. Op.cit. - S.120.

10 Keil R.-D. Gogol' im Spiegel seiner Bibelzitate // Festschrift fur Herbert Brauer . - 1986. - S.198.

11 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9-ти томах. - М., 1994. - Т.9. - С.149.

12 Keil R.-D. Op.cit. - S.207.

13 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9-ти томах. - М., 1994. - Т.5. - С.443.

14 Keil R.-D. Gogol und Paulus // Die Welt der Slaven. - Munchen, 1986. - Jg.31, 1. - S.92.

15 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9-ти томах. - Т. 3/4.- С.444.

16 Amberg L. Kirche, Liturgie und Frommigkeit im Schaffen von N.V.Gogol'. - Bern, 1986. - S.44.

17 Ibid. - S.110.

18 Ibid. - S.251.

19 Ibid. - S.254.

20 Ibid. - S.22.

21 Larsson A. Gogol' und das Problem der menschlichen Identitat. Die "Petersburger Erzahlungen" und der "Revisor" als Beispiele fur ein grundlegendes Thema in den Werken von N.V.Gogol'. - Munchen, 1992. - S.32.

22 Ibid. - S.61.

23 Ibid. - S.174.

24 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9-ти томах. - М., 1994. - Т.5. - С.221.

25 Lehmann J. Gogols "Poslye dusi". - Wiener Slawistischer Almanach 39. - 1997. - S.79.

26 Kasack W. Gogol' und der Tod // Russian Literature. - Amsterdam, 1979. - November (VII-VI). - S.648.

27 Langer G. Schone Synthese oder diabolische Mischung? Zum Problem des Schonen in Gogol`s Fruhwerk // Zeitschrift fur slavische Philologie. - Band LI. - Heidelberg, 1991. - S.171.

28 Ibid.

29 Ibid. - S.149.

30 Ibid. - S.169.

31 Keil R.-D. Gogol's "Krovavyj bandurist" - Versuch einer Deutung // Studien zur Literatur und Kultur in Osteuropa. - Koln, Wien, 1983. - S.69-79.

32 Trost K. Zur Interpretation von N.V.Gogol's Novelle "Der Mantel" // Anzeiger fur slavische Philologie. - VII (Sonderdruck), 1974. - S.13.

33 Zelinsky B. Gogol. - Der Mantel // Die russische Novelle, herausgeg. von B.Zelinsky. - Dusseldorf, 1982. - S.55.

34 Ibid. - S.62.

35 Thiergen P. Gogol's "Mantel" und die Bergpredigt // Festschrift fur Alfred Rammelmeyer. - Koln, Wien, 1988. - S.395.

36 Ibid. - S.399.

37 Ibid. - S.410.

38 Schamschula W. Zwei Studien zu Gogol's "Mantel" // Die Welt der Slaven. - Jg.XXXV. - Munchen, 1990. - S.143.

39 Ibid. - S.146.

40 Ibid. - S.146.



ЗАКЛЮЧЕНИЕ



В данной части нашего исследования подводятся итоги рассмотрения методологических и идейно-теоретических особенностей восприятия и изучения Н.В.Гоголя в литературоведении Германии, Австрии и Швейцарии в 70-90-е годы.

Изучение русского писателя с позиции традиционного, академического немецкого литературоведения, а также с помощью новых и новейших методов и направлений западной литературной мысли имеет определенные закономерности.

Методологический анализ немецкоязычных публикаций последних десятилетий (первая глава нашей работы) позволяет говорить о разнообразии и независимости теоретических концепций, положенных в основу современного изучения Гоголя. При рассмотрении общей картины новых и новейших методов современного литературоведения немецкоязычного региона мы различаем два основных направления - формально-аналитическое и философско-антропологическое, каждое из которых включает в себя определенные подходы к изучению литературного произведения. К формально-аналитическому направлению мы относим структурно-семиотический подход, интертекстуальный и интердискурсивный анализ, структурный психоанализ и постструктуралистские концепции. Философско-антропологическое направление представлено в рамках изучения Гоголя рецептивной эстетикой и экзистенциальной критикой.

Интерес немецкоязычных славистов к форме гоголевских произведений отражается в популярности структурно-семиотического метода. В публикациях, основанных на этом методе, основополагающей является мысль о том, что текст формирует объективную реальность (как, например, в статье В.Кошмаля о своеобразии поэмы "Мертвые души") и обозначающее преобладает над обозначаемым, при этом гоголевский смысл произведения остается, как правило, за рамками работы. Вместе с тем анализ формальных закономерностей позволяет иногда немецкоязычным исследователям обнаружить новые и интересные перспективы изучения художественного мира Гоголя. Так, представленный в монографии И.Бока анализ структуры сюжета повестей "Нос" и "Шинель" позволил автору охарактеризовать эти произведения как "антисказки", а семиотическая "расшифровка" деталей в "Страшной мести" помогает Г.Лангер определить своеобразие ценностной системы писателя.

Характерной особенностью немецкоязычных публикаций о Гоголе, основанных на методе интертекстуального анализа, является обращение к связям структуры гоголевских произведений с древней, античной (Гомер), духовной (жития), народной литературой, а также стремление объяснить соотношение различных точек зрения (например, автора, рассказчика и писателя в повести "Шинель") в рамках творчества самого Гоголя.

Нами были рассмотрены работы немецких авторов в ключе интердисурсивного анализа (публикация В.Кошмаля, посвященная проблеме соотношения светского искусства и духовной, церковной сферы) и структурного психоаналитического подхода, по поводу которого следует отметить, что применение его к произведениям Гоголя в немецкоязычном регионе не столь распространено, как, например, в англоязычном и французском литературоведении. Общий характер психоаналитического метода в литературоведении Германии последних десятилетий направлен не "от автора к тексту", но "от текста к автору", однако и в этом случае обобщающий подход к психологическим закономерностям (статья Н.Друбек-Майер) придает исследованиям такого рода поверхностный характер.

Поструктуралистские работы 90-х годов о Гоголе включают творчество писателя в широкий контекст постмодернистской эпохи, делая акцент на якобы деконструктивном, разрушительном начале гоголевского "письма" (А.Ханзен-Лёве, В.Бауманн). Рассмотрение творчества Гоголя с точки зрения таких понятий конца ХХ века, как "медиальность" и "виртуальность" (Н.Друбек-Майер и Х.Майер), с одной стороны, свидетельствует об актуальности Гоголя для современного мира, а с другой - грозит разрушением собственно гоголевского культурно-исторического своеобразия произведения.

Немецкоязычные исследования формально-аналитического направления, посвященные Гоголю, часто содержат ссылки на представителей отечественного литературоведения, среди которых наибольшей авторитетностью пользуются в данном контексте А.Белый ("Мастерство Гоголя") и Ю.М.Лотман.

В немецкоязычной славистике последних лет формально-аналитические методы вытесняют на второй план рецептивно-эстетическую и экзистенциальную критики, теоретические принципы которых основаны на традиционных для немецкой науки о литературе положениях герменевтики. В отличие от сциентистских методов данная традиция предполагает внимание к авторской позиции и конкретной культурно-исторической ситуации создания и восприятия анализируемого произведения. Однако и в рассмотренных нами немецкоязычных публикациях, опирающихся на теорию рецептивной эстетики и понятия экзистенциальной критики, гоголевский смысл подвергается существенной корректировке и подчинению определенным идеологическим принципам. Так, образы и заключения философии М.Хайдеггера берутся за основу для интерпретации произведений писателя (Б.Зелински, Х.-Ю.Герик).

Методологический анализ немецкоязычных публикаций определяет не только соотношение различных методов и направлений в современном изучении Гоголя, но и показывает своеобразие взгляда на писателя с точки зрения определенной методологической позиции. Указанные нами литературоведческие концепции являются, по определению В.Е.Хализева, "монистическими", то есть сосредоточиваются преимущественно на какой-либо одной грани литературного творчества (форма и структура произведения или определенные смысловые элементы, как в случае с экзистенциальной критикой). Это обусловливает как их достоинства, к которым мы относим новизну и оригинальность взгляда на творчество Гоголя, так и часто имеющую место односторонность, склонность к жестким, "математическим" схемам (например, в статье К.Аймермахера). Вопрос о том, какой из указанных методов в большей степени способствует пониманию Гоголя, в данном контексте представляется не вполне уместным. Определимы лишь общие закономерности восприятия русского писателя в немецкоязычном регионе с позиции новых и новейших литературоведческих методов. Это, во-первых, повышенный интерес к формальной стороне гоголевского творчества. В рассмотренных исследованиях Гоголь показан как новатор в области формы, которая в его произведениях, по мнению немецкоязычных славистов, выходит за рамки привычных канонов и даже разрушает их, обусловливая тем самым появление нетрадиционного содержания. Необычность, экстремальность (см. мнение В.Кошмаля о структуре модели "Мертвых душ"), а также амбивалентность, двойственность формальных и содержательных признаков, отмеченная в работах Ф.Дича, К.Аймермахера, Г.Лангер, указаны как основные черты гоголевского художественного мира. Замечается тенденция акцентирования в художественном наследии Гоголя смысловых элементов с преимущественно негативным, разрушительным значением, таких, как образы нечистой силы, разного рода аномалии во внешней и внутренней жизни героев, абсурдность, постоянный страх персонажей и самого автора. По словам одного из исследователей, "гоголевский цинизм не знает границ". Это отражается, по мнению авторов, и на особенностях гоголевского языка, в котором всякий смысл им кажется предрасположенным к превращению в бессмыслицу (Х.-Ю.Герик). Разложение художественной речи Гоголя на анаграмматические нулевые знаки (А.Ханзен-Лёве) - яркий пример отношения к языку писателя в рассмотренных исследованиях. Причина столь нигилистически-пессимистичного истолкования творчества Гоголя кроется, с нашей точки зрения, в абсолютизации некоторыми немецкоязычными литературоведами собственной идейно-методологической позиции, в нежелании приблизиться к самому автору, к национально-историческим основам его творчества, в стремлении представить художественный мир классика в обличии современных постмодернистско-постструктуралистских понятий и категорий. Временная дистанция между художественным произведением и интерпретатором рассматривается не как помеха, но как преимущество позиции, из которой можно задать новые смыслы "сообщениям" автора.

По словам С.С.Аверинцева, "филология как содержательная целостность претерпевает несомненный кризис"1. Однако далеко не все из рассматриваемых нами немецкоязычных публикаций о Гоголе построены по принципу подчинения определенной актуальной для западного литературоведения теории. Традиционный для немецкой науки о литературе взгляд на писателя, опирающийся на изучение духовно-философских основ его творчества и объективный анализ его художественного метода (поэтики), представлен во второй и третьей главах нашей работы. Следует подчеркнуть, что соотношение традиционного (в вышеуказанном смысле) подхода и новейших литературоведческих методов в области немецкоязычных исследований о Гоголе сводится к безусловному преобладанию появившихся главным образом в последние десятилетия концепций и методик. Это приводит и к постепенному вторжению элементов формального и психоаналитического анализа в изучение поэтики Гоголя (что имеет место в биографических работах М.Брауна и Р.-Д.Кайля, в монографии А.Крживона и статье Г.Шмид), и к использованию принципов интертекстуального анализа (П.Тирген, Р.-Д.Кайль) и экзистенциальной критики (Б.Зелински) в интерпретации религиозно-философской проблематики. Однако, на наш взгляд, традиционный немецкий литературоведческий подход гораздо более способствует пониманию "настоящего" Гоголя, ведь он не заслоняет художественный мир писателя чуждой методологией и идеологией.

Рассмотрение вопросов биографии и творческого метода Гоголя в публикациях авторов Германии, Австрии и Швейцарии имеет следующие характерные черты. Биографические работы о Гоголе (М.Браун, Р.-Д.Кайль, Ф.Ингольд) предназначены, как правило, для общего ознакомления немецкоязычного читателя с русским классиком. При этом авторам с большей степенью достоверности, убедительности и оригинальности удается показать особенности писательского таланта Гоголя (стиль, художественный метод), чем проникнуть в своеобразие психологического облика писателя. Личность Гоголя представлена как болезненная, страдающая отклонениями физического и душевного плана, причем религиозность писателя воспринимается как основанная на мистицизме и разного рода страхах. Игнорирование или непонимание православных основ мировоззрения Гоголя - существенный недостаток этих работ. Публикации, посвященные особенностям гоголевской поэтики, отличаются основательным, системным и аналитическим характером. Предметы данных исследований - комическое начало в произведениях Гоголя, драматургия писателя, его стиль и язык. В связи с проблемами гоголевского стиля и языка следует указать на трудности перевода, с которыми неизбежно сталкиваются немецкоязычные исследователи и которые приводят к ложному объяснению смысла как отдельных слов, так и всего произведения в целом (что присутствует в монографии А.Крживона). О проблеме перевода пишут и сами авторы публикаций (М.Браун, Р.-Д.Кайль, Д.Чижевский). Вопрос о соотношении романтизма и реализма в творчестве Гоголя решается немецкими славистами преимущественно в пользу романтизма (Б.Зелински, Д.Чижевский); вместе с тем (возможно, под влиянием В.В.Набокова) прослеживается тенденция видеть в творческом методе писателя черты сюрреализма (М.Браун, Ф.Ингольд, Д.Чижевский, Й.Хольтхузен). Отметим также, что немецкоязычные авторы, обращаясь к биографии и поэтике Гоголя, во многом следуют отечественным исследователям биографии и творчества писателя (В.В.Вересаев, И.П.Золотусский, Ю.В.Манн, Л.И.Еремина, Е.Н.Купреянова), нередко лишая при этом собственные работы оригинальности.

Ряд немецкоязычных исследований, посвященных религиозно-философским проблемам мировоззрения и творчества Гоголя, открывает новую перспективу не только в рецепции русского писателя западными славистами, но и для всего гоголеведения в целом. Повышенная чуткость немецкого академического литературоведения к религиозно-философской основе творчества писателя обусловила появление в последние десятилетия интересных и актуальных для постижения гоголевского мировоззрения и творчества публикаций. Изучение влияния религии на художественный мир Гоголя представлено в двух направлениях: исследование системы взглядов писателя (Х.Шрайер и Р.-Д.Кайль) и анализ религиозной тематики в его творчестве (Л.Амберг и Ф.фон Лилиенфельд). С одной стороны, немецкоязычные авторы видят в Гоголе последователя западных религиозных направлений - мистицизма, неопиетизма и даже протестантизма, а с другой стороны, подчеркивают православный характер мировоззрения писателя. Исходя из общей картины, созданной исследователями, сложно представить целостный облик Гоголя как религиозного мыслителя и писателя-христианина, однако важно подчеркнуть, что исследования немецкоязычных славистов в этой области оказываются нередко новаторскими, предлагая интерпретацию прежде остававшихся в стороне аспектов содержания - будь то конкретное произведение ("Размышления о Божественной Литургии" в статье Ф.фон Лилиенфельд), отдельные темы и мотивы (церковно-религиозные мотивы в монографии Л.Амберга, тема смерти в статье В.Казака, эстетика Гоголя у Г.Лангер) или реминисценции (цитаты из библейских текстов в изучении Р.-Д.Кайля). На общем фоне рассмотренных нами исследований по религиозно-философской тематике заметно, что немецкоязычные авторы не оставляют без внимания и отечественные разработки в этой области (В.А.Воропаев, П.Г.Паламарчук).

Особенности восприятия Гоголя в Германии, Австрии и Швейцарии определены разными взаимозависимыми факторами. В первую очередь, это тип культуры, к которому принадлежит интерпретатор, во - вторых, - особенности эпохи, повлиявшие на формирование его взглядов и ценностных критериев. Тема, вынесенная в заглавие данной работы, заставляет нас задуматься над вопросом о связях русской и немецкой культур, о сферах пересечения в развитии русского и немецкого духа в истории и современности. Как считает немецкий философ Г.Рормозер, русские и немцы обладают сходными чертами исторического опыта: консерватизм по отношению к порядкам старой Европы, формирование нации под глубоким воздействием религии (протестантизма у немцев и православия у русских). "Ведь "Мертвые души" Гоголя могли быть написаны только в России, и, вероятно, они могли быть поняты только в Германии…"2 - немецкий философ считает, что в гоголевской поэме выразилось стремление писателя избежать вторжения в русскую жизнь нового духа пошлости, неприятие капитализации, иподчеркивает, что подобный опыт характерен и для Германии (немецкая критика культуры и цивилизации). О сходстве мировоззренческих основ русской и немецкой культур позволяют говорить и отдельные черты рецепции русского классика в немецкоязычном регионе.

"Как служба понимания филология помогает выполнению одной из главных человеческих задач - понять другого человека (и другую культуру, другую эпоху), не превращая его ни в "исчислимую" вещь, ни в отражение собственных эмоций"3. Однако такое понимание возможно лишь при условии сохранения общих культурных ценностей и духовных традиций, формирующих и связи между различными культурами и эпохами. Это подтверждают и результаты нашего исследования.

ПРИМЕЧАНИЯ:

Введение

1 Сохряков Ю.И. Н.В.Гоголь и современная реалистическая литература Запада // Гоголь и современность. - Киев, 1983. - С.97.

2 Муренина Е.К. К вопросу о современной рецепции Н.В.Гоголя // Русская литература. - М., 1998. - № 4. - С.219-220.

3 Rei?ner E. Deutschland und die russische Literatur: 1800-1848. - Berlin, 1970.

4 Blatter fur literarische Unterhaltung. - № 226. - 14.08.1846.

5 Kirsten U. Das deutsche Gogolbild und seine Tradition im Widerstreit von Reaktion und Fortschritt. Diss. Philos. Fak. der Universitat Rostock. - Rostock 1964.

6 Seidel-Dreffke B. Die Haupttendenzen der internationalen Gogol'forschung in der zweiten Halfte des XX Jahrhunderts (deutschsprachiges Gebiet, USA, Gro?britannien, Sowjetunion). - Frankfurt am Main, 1992.

7 Keil R.-D. Gogol. - Reinbek bei Hamburg, 1985. - 158 S.

8 Braun M. N.V.Gogol. Eine literarische Biographie. - Munchen, 1973.

9 Seidel-Dreffke B. Ibid. S.61.

10 Зайдель-Дреффке Б. Гоголеведение и психоанализ. История и современность. // Русская литература. - Л., 1992. - №3 - С.122-129.

11 Русская литература. - Л.,1992. - С.128.

12 Schreier H. Gogols religioses Weltbild und sein literarisches Werk. (Zur Antagonie zwischen Kunst und Tendenz). - Munchen, 1977.

13 Kasack W. Gogol und der Tod// Russian Literature (1979) VII-VI, S. 625-663.

14 Seidel-Dreffke B. Ibid. - S.86.

15 Thiergen P. Gogols Mantel und die Bergpredigt//Gattungen in den slavischen Literaturen (Festschrift fur Alfred Rammelmeyer). - Koln, Wien, 1988. - S.393-412.

16 Amberg L. Kirche, Liturgie und Frommigkeit im Schaffen von N.V.Gogol. - Frankf. a.M., Bln., Paris, 1986. - 260 S.

17 Hartmann G. Figurengestaltung und Erzahlperspektivein N.V.Gogols "Peterbutgskie povesti". Diss. Philos. Fak. der Humboldt-Universitat. - Berlin 1975.

18 Bock I. Die Analyse der Handlungsstrukturen von Erzahlwerken am Beispiel von N.V.Gogols "Die "Nase" und "Der Mantel" (=Slavistische Beitrage, Bd. 156. - Munchen, 1982.

19 Н.В.Гоголь. Материалы и исследования. - М.1995. - С.188-198.

20 Tschizevskij D. Gogols Ja und Nein //Archiv f.d.Studium d.neueren Sprachen u.Literaturen. - 1978. - Bd.215, H.2. - S.347-355.

21 F. von Lilienfeld. Gogol als Verfasser der "Betrachtungen uber die gottliche Liturgie // Wegzeichen. Festgabe zum 60.Geburtstag von H.M.Biedermann. - Wurzburg, 1971. - S.377-404.

22 Zelinsky B. Russische Romantik. - Koln, Wien, 1975. - 522 S.

23 Stolze H. Die franzosische Gogolrezeption. Koln, Wien, 1974.

24 Kirsten U. Zum Problem des "mittleren Helden" in den Petersburger Novellen von Gogol // Wissenschaftliche Zeitschrift der Universitat Rostock. - 1972, №4. - S.393-399.

25 Ebert Chr. Zur Gogol`rezeption in der russischen Literatur der Jahrhundertwende // Zeitschrift fur Slawistik. - 1977, №6. - S.809-817.

26 Dietsch V. Der Anfang von "Sorocinskaja jarmarka" // Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen. - Braunschweig, Bd.213, 1976, 1 Halbjahresband. - S.74-94.

27 Zelinsky B. Gogols "Revizor". Eine Tragodie/ // Zeitschrift fur slavische Philologie. - Heidelberg, Bd.35, Heft 1, S.1-40

28 Бибихин В.В., Гальцева Р.А., Роднянская И.Б. Литературная мысль Запада перед "загадкой Гоголя" // Гоголь: история и современность. - М., 1985. - С.433.

29 Там же. - С.415.

30 Там же. - С.427.

31 Журавлева А.И. Новое исследование поэтики Гоголя (Krziwon Andreas. Das Komische in Gogols Erzahlungen. Peter Lang. Europaischer Verlag der Wissenschaften. Fr.am Main, Berlin. Bern. New York.Paris.Wien 1994) // Вестник МГУ, Сер.9 (Филология). - М.,1996. - №1. - С.176-177.

32 Keil R.-D. Auf dem Wege zu einem neuen Gogol-Verstandnis // Zeitschrift fur slavische Philologie.- 1989. - Bd.JL/1 - S.173-189.

33 Ibid. - S.179.

34 Gobler F. Rez. zu: Amberg L. Kirche, Liturgie und Frommigkeit im Schaffen von N.V.Gogol.// Welt der Slaven, Jg.34 (1989), №1. - S.194-196.

35 Onasch K. Rez. zu: Amberg L.<…>// Zeitschrift fur Slawistik 34 (1989), №1. - S.154-155.

36 Журавлева А.И. Указ.соч. - С.176.

37 Хализев В.Е. Теория литературы. - М., 1999. - С.10.



Глава 1



1 Барт Р. Текстовой анализ // Новое в зарубежной лингвистике. - М., 1980, вып.9. - С.307.

2 Там же.

3 Intertextualitat: Formen, Funktionen, anglist. Fallstudien / Hrsg. Von Broich U., Pfister M. - Tubingen, 1985. - XII, 373 S.

4 Lacan J. Ecrits. - P., 1966. - p.116.

5 Друбек-Майер Н. От "Песочного человека" Гофмана к "Вию" Гоголя. К психологии зрения в романтизме // Гоголевский сборник под ред. С.А.Гончарова. - СПб., 1993.

6 Jauss H.R. Literaturgeschichte als Provokation der Literaturwissenschaft. - Konstanz, 1967. - 72 S.

7 Iser W. Der Akt des Lesens: Theorie asthetischer Wirkung . - Munchen, 1976. - 357 S.

8 Bock I. Die Analyse der Handlungsstrukturen von Erzahlwerken am Beispiel von N.V.Gogol's "Die Nase" und "Der Mantel". - Munchen, 1982. - S.144.

9 Dietsch V. Der Anfang von "Sorocinskaja jarmarka" // Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen. - Bd.213, 1976, 1. Halbjahresband. - S.92.

10 Eimermacher K. Zeichenbildung und Zeichentransformation in N.Gogol's "Sorocinskaja jarmarka" //Literatursemiotik, 2. - Tubingen, 1980. - S.199.

11 Langer G. Das Wertsystem in Gogol's Erzahlung "Strasnaja mest`"//Die Welt der Slaven. - Munchen, 1990. - № 2. - S.335.

12 Schahadat Sch. Russland - Reich der falschen Zeichen. Die Luge, das Wort und die Macht bei Gogol`, Suchovo-Kobylin, Erdmann und Mejerchold// "Mein Russland". Wiener Slawistischer Almanach (Sonderband 44). - Munchen, 1997. - S.96.

13 Koschmal W. Modell oder Wirklichkeit? Die Entgrenzung der Objektwelt in Gogol's "Mertvyje dusi"//Russian Literature. - Amsterdam, 1982. - XI-IV, №4. - p. 333.

14 Ibid. - p.351.

15 Giesemann G. Homer-Reminiszenzen in den "Mertvyje dusi" von N.V.Gogol' (Merkmale und Funktionen des epischen Vergleichs) // Ost und West. - Bd.2. - Frankfurt a.M., 1977. - S.220.

16 Ibid. - S.221.

17 Koschmal W. Gogol's Portret als Legende von der Teufelsikone // Wiener Slawistischer Almanach. - Bd.14/1984. - S. 216.

18 Busch U. Gogol?s "Mantel" - Eine verkehrte Erzahlung. Schriftsteller, Autor, Erzahler in intra- und intertextueller Beziehung // Dialog der Texte. Hamburger Kolloquium zur Intertextualitat. Wiener Slawistischer Almanach. - Sonderband 11. - Wien, 1983. - S.197.

19 Koschmal W. Theater und Liturgie beim spaten Gogol` // Studia Slavica Hung. - 35/3 - 4. - 1989. - S.339.

20 Ibid. - S.343.

21 Ibid. - S.346.

22 Drubek-Meyer N. Gogol's Psychologik in den "Вечера на хуторе близ Диканьки"//Psychopoetik. Beitrage zur Tagung "Psychologie und Literatur". Munchen, 1991. - Wiener Slawistischer Almanach (Sonderband 31). - Wien, 1992. - S. 63.

23 Ibid. - S.76.

24 Ibid. - S.78.

25 Drubek-Meyer N., Meyer H. Gogol' medial: skaz(ki) und zapiski //Wiener Slawistischer Almanach 39. - 1997. - S.136.

26 Hansen-Love Aage.A. "G0g0l". Zur Poetik der Null- und Leerstelle // Wiener Slawistischer Almanach 39. - 1997. - S.188.

27 Среди них А.Ханзен-Лёве называет С.Спикера (Spiecker S. "Gogol's Via negationis: Aisthesis, Anaesthesia and the Architectural Sublime in Arabeski" // Wiener Slawistischer Almanach, 34, 1994. S.115-142.), С.Коцингер (Коцингер С. Возвышенное у Гоголя: Власть риторики и возвышенное искусство // Традиции и новаторство в русской классической литературе (…Гоголь…Достоевский…), СПб., 1992), Н.Друбек-Майер (Drubek-Meyer N. Gogol's eloquentia corporis. Einverleibung, Identitat und die Grenzen der Fiktion, Munchen, im Druck).

28 Baumann W. Plotzliche Momente in Gogol's "Portret" // Georg Mayer zum 60.Geburtstag. - Munchen, 1991. - S.130.

29 Suchanek L. Das dramatische Werk - Wertung und Kommentar des Autors (N.Gogol': Revizor - Der Revisor) // Slavische Beitrage (Bd.270). Drama und Theater. Theorie - Methode - Geschichte. - Munchen, 1991. - S.370.

30 Ibid. - S.378.

31 Lehmann Jurgen. Bekenntnis als Handlung. Zur kommunikativen Struktur der "Avtorskaja ispoved'" Nikolaj V.Gogol's // Festschrift fur W.Lettenbauer zum 75.Geburtstag. - Freiburg, 1982. - S. 99.

32 Ibid. - S.104.

33 Ibid. - S.108.

34 Heidegger M. Sein und Zeit. - 9. Aufl., Tubingen, 1960. - S.126.

35 Zelinsky B. Russische Romantik. - Koln - Wien, 1975. - S.316.

36 Ibid. - S.326.

37 Ibid. - S.359.

38 Gerigk H.-J. Die toten Seelen //Der russische Roman. - Dusseldorf, 1979. - S.105.

39 Ibid. - S.108.

40 Ibid. - S.110.



Глава 2



1 Braun M. N.-W.Gogol: Eine literarische Biographie. - Munchen, 1973. - S.10.

2 Ibid. - S.33.

3 Ibid. - S.153.

4 Ibid. - S.192.

5 Ibid. - S.213.

6 Keil R.-D. Nikolai W.Gogol. - Hamburg, 1985. - S.101.

7 Ibid. - S.90.

8 Ibid. - S.79.

9 F.Ph.Ingold. N.W.Gogol. Ein enzyklopadischer Entwurf // Wiener Slawistischer Almanach. - Band 7 (1981). - S.319.

10 Ibid. - S.308.

11 Ibid. - S.311.

12 Ibid. - S.317.

13 Krziwon A. Das Komische in Gogol's Erzahlungen. - Fr.a.M., Berlin, New York, Paris, Wien, 1994. - S.130.

14 Ibid. - S.147.

15 Ibid. - S.160.

16 Ibid. - S.280.

17 Zelinsky B. Gogol's "Revizor" - Eine Tragodie? // Zeitschrift fur Slavische Philologie. - 1971. - N.36. - S.9.

18 Ibid. - S.12.

19 Ibid. - S.33.

20 Ibid. - S.40.

21 Lauer R. Die intrigenlose Komodie. Zur Motivstruktur von N.V.Gogol's "Revisor" // Gattungsinnovation und Motivstruktur (2). - Gottingen, 1992. - S.70.

22 Ibid. - S.95.

23 Schmid H. "Der magische Fenstersprung". Zum Verhaltnis von Tradition und Innovation in Gogols "Женитьба" // Slavistische Beitrage (Bd.270). Drama und Theater. Theorie-Methode-Geschichte. - Munchen, 1991. S. 566.

24 Tschizewskij D. Gogol's Ja und Nein. - Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen. - Bd.215, 2.Halbjahresband. - Braunschweig, 1978. - S.347-348.

25 Ibid. - S.349.

26 Ibid. - S.355.

27 Scholz F. Homerische Vergleiche bei N.V.Gogol' und L.N.Tolstoj // Slavistische Studien zum XI Internationalen Slavistenkongre? in Kiev.- Koln, Wien, 1983. - S.506.

28 Holthusen J. Russland in Vers und Prosa. - Munchen, 1973. - S.47.



Глава 3



1 Lilienfeld F.von. Gogol als Verfasser der "Betrachtungen uber die Gottliche Liturgie" // Wegzeichen (Festgabe zum 60.Geburtstag von Prof.Biedermann). - Wurzburg, 1971. - S.397.

2 Ibid. - S.399.

3 Ibid. - S.403-404.

4 Schreier H. Gogol's religioses Weltbild und sein literarisches Werk. Zur Antagonie zwischen Kunst und Tendenz. - Munchen, 1977. - S.85-86.

5 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9 тт. - М., 1994. - Т. 9. - С.358.

6 Schreier H. Op.cit. - S.95.

7 Ibid. - S. 100.

8 Seidel-Dreffke B. Uberlegungen zur Interpretation von Gogol's "Nevskij prospekt"// Wiener Slavistisches Jahrbuch. - Wien, 1992. - Bd.38. - S.267-278.

9 Schreier H. Op.cit. - S.120.

10 Keil R.-D. Gogol' im Spiegel seiner Bibelzitate // Festschrift fur Herbert Brauer . - 1986. - S.198.

11 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9-ти томах. - М., 1994. - Т.9. - С.149.

12 Keil R.-D. Op.cit. - S.207.

13 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9-ти томах. - М., 1994. - Т.5. - С.443.

14 Keil R.-D. Gogol und Paulus // Die Welt der Slaven. - Munchen, 1986. - Jg.31, 1. - S.92.

15 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9-ти томах. - Т. 3/4.- С.444.

16 Amberg L. Kirche, Liturgie und Frommigkeit im Schaffen von N.V.Gogol'. - Bern, 1986. - S.44.

17 Ibid. - S.110.

18 Ibid. - S.251.

19 Ibid. - S.254.

20 Ibid. - S.22.

21 Larsson A. Gogol' und das Problem der menschlichen Identitat. Die "Petersburger Erzahlungen" und der "Revisor" als Beispiele fur ein grundlegendes Thema in den Werken von N.V.Gogol'. - Munchen, 1992. - S.32.

22 Ibid. - S.61.

23 Ibid. - S.174.

24 Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9-ти томах. - М., 1994. - Т.5. - С.221.

25 Lehmann J. Gogols "Poslye dusi". - Wiener Slawistischer Almanach 39. - 1997. - S.79.

26 Kasack W. Gogol' und der Tod // Russian Literature. - Amsterdam, 1979. - November (VII-VI). - S.648.

27 Langer G. Schone Synthese oder diabolische Mischung? Zum Problem des Schonen in Gogol`s Fruhwerk // Zeitschrift fur slavische Philologie. - Band LI. - Heidelberg, 1991. - S.171.

28 Ibid.

29 Ibid. - S.149.

30 Ibid. - S.169.

31 Keil R.-D. Gogol's "Krovavyj bandurist" - Versuch einer Deutung // Studien zur Literatur und Kultur in Osteuropa. - Koln, Wien, 1983. - S.69-79.

32 Trost K. Zur Interpretation von N.V.Gogol's Novelle "Der Mantel" // Anzeiger fur slavische Philologie. - VII (Sonderdruck), 1974. - S.13.

33 Zelinsky B. Gogol. - Der Mantel // Die russische Novelle, herausgeg. von B.Zelinsky. - Dusseldorf, 1982. - S.55.

34 Ibid. - S.62.

35 Thiergen P. Gogol's "Mantel" und die Bergpredigt // Festschrift fur Alfred Rammelmeyer. - Koln, Wien, 1988. - S.395.

36 Ibid. - S.399.

37 Ibid. - S.410.

38 Schamschula W. Zwei Studien zu Gogol's "Mantel" // Die Welt der Slaven. - Jg.XXXV. - Munchen, 1990. - S.143.

39 Ibid. - S.146.

40 Ibid. - S.146.



Заключение



1 Аверинцев С.С. Филология // Культурология. ХХ век. Словарь. - СПб., 1997. - С.494.

2 Рормозер Г. К вопросу о будущем России // Россия и Германия: Опыт философского диалога. - М., 1993. - С.26.

3 Аверинцев С.С. Там же.











БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ



Литература на русском языке:



Академические школы в русском литературоведении. - М., 1975. - 515 с.

Амберг Л. Литургия и храм у Гоголя // Dissertationes Slavicae. Slavistische Mitteilungen. Материалы и сообщения по славяноведению. Sectio Historiae Literarum. - XVI. - Szeged, 1984. - С. 51-63.

Анненкова Е.И. "Размышления о Божественной Литургии" в контексте позднего творчества Н.В.Гоголя // Гоголевский сборник. Под ред. С.А.Гончарова. - Спб., 1994. - С.124-141.

Архипов Ю.И., Борев Ю.Б. Гротеск Гоголя и фантастическое начало в немецкоязычных литературах // Гоголь и мировая литература. - М., 1988. - С.141-156.

Барабаш.Ю. Гоголь. Загадка "Прощальной повести" ("Выбранные места из переписки с друзьями". Опыт непредвзятого прочтения). - М., 1993. - 267 с.

Барт Р. Текстовой анализ // Новое в зарубежной лингвистике. - М., 1980. - Вып.9. - С.307-312.

Белый А. Мастерство Гоголя. - М., 1996. - 351 с.

Бибихин В.В., Гальцева Р.А., Роднянская И.Б. Литературная мысль Запада перед загадкой Гоголя // Гоголь: история и современность. - М., 1985. - С. 390-433.

Ботникова А.Б. О кн. Б.Зелински «Русский романтизм» // Зарубежное литературоведение и критика о русской классической литературе. - М., 1978. - С.28-45.

Бухаркин П.Е. Об одной евангельской параллели к "Шинели" Н.В.Гоголя (к проблеме внетекстовых факторов смыслообразования в повествовательной прозе) // Концепция и смысл. Сб-к статей в честь 60-летия проф. В.М.Марковича. - Спб., 1996. - С.197-211.

Вересаев В.В. Гоголь в жизни: Системат. свод подлинных свидетельств современников. - М., 1990. - 638 с.

Виноградов И.А., Воропаев В.А. Карандашные пометы и записи Н.В.Гоголя в славянской Библии 1820 года издания // Евангельский текст в русской литературе XVIII - XX веков. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Сборник научных трудов. - Вып. 2. - Петрозаводск, 1998. - С.234-249.

Воропаев В.А. Гоголь в последнее десятилетие его жизни: Новые аспекты биографии и творчества. - Автореф. дис. … докт. филол. наук. - М., 1997. - 48 С.

Врубель В.А. Д.И.Чижевский и его статья "Неизвестный Гоголь" // Н.В.Гоголь. Материалы и исследования. - М., 1995. - С.188-198.

Гоголевский сборник. Под ред. С.А.Гончарова. - Спб., 1993.

Гоголь Н.В. Собр.соч.: В 9 т. (Сост., подгот. текстов и коммент. В.А.Воропаева и И.А.Виноградова). - М., 1994.

Гоголь Н.В. Полн. собр. соч: В 14 т. - Л., 1937-1952.

Гончаров С.А. Творчество Гоголя в религиозно-мистическом контексте: Монография. - СПб., 1997. - 340 с.

Гончаров С.А. Творчество Н.В.Гоголя и традиции религиозно-учительной культуры. Автореф. дис. … докт. филол. наук. - СПб., 1998. - 43 с.

Гураль С.К. Гоголь в современном американском литературоведении (Проблемы художественного метода и повествования). Автореф. дис. ... канд. филол. наук. - Томск. 1985. - 21 С.

Данилевский Р.Ю. Новые работы славистов ФРГ // Русская литература. - Л., 1980. - №1. - С.210-215.

Данилевский Р.Ю. Русская классика в литературоведении ФРГ // Восприятие русской литературы за рубежом. ХХ век. - Л., 1990. - С.222-244.

Дранов А.В. Современное литературоведение и критика ФРГ. Итоги и перспективы // Литература капиталистических стран в оценке современной зарубежной критики. Сб-к обзоров. - М., 1989. - С.120-161.

Еремина Л.И. О языке художественной прозы Н.В.Гоголя. - М., 1987. - 176 с.

Журавлева А.И. Новое исследование поэтики Гоголя. Рецензия на кн. Krziwon A. Das Komische in Gogol‘s Erzahlungen // Вестник МГУ, сер.9 (Филология). - М.,1996. - №1. - С.176-177.

Зайдель-Дреффке Б. Гоголеведение и психоанализ. История и современность // Русская литература. - Л., 1992. - №3. - С.122-129.

Зарубежное литературоведение 70-х годов. Направления, тенденции, проблемы. - М., 1984.

Земскова Е. Рец. к Wiener slawistischer almanach. - Bd. 39. (Творчество Гоголя). - Munchen, 1997. - 316 S.// Новое литературное обозрение. - М., 1998. - №31. - С.402-405.

Золотусский И. Гоголь (3-е изд., испр. и доп.). - М., 1998. - 485 с. (Жизнь замечательных людей. Сер.биогр. Вып.751).

Ильин И.П. Восточный эстетический интуитивизм и западный иррационализм: "Поэтическое мышление" как доминантная модель "постмодернистского сознания" // Восток - Запад: Литературные взаимосвязи в зарубежных исследованиях. - М., 1989. - С.170-196.

Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. - М., 1996.

Классика и современность. Под ред. П.А.Николаева, В.Е.Хализева. - МГУ, 1991. - 254 С.

Коренева М.Ю., Кибальник С.А. Немецкая биография Гоголя (Рец. на кн.: Keil R.-D. Gogol‘. - Hamburg, 1990) // Русская литература. - Л., 1992. - №2. - С.214-216.

Косиков Г.К. Зарубежное литературоведение и теоретические проблемы науки о литературе // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX и ХХ вв. Трактаты, эссе, статьи. - МГУ, 1987. - С.5-38.

Кулешов В.И. Еще раз о Д.Чижевском и о романтизме и реализме // Русская литература в оценке современной зарубежной критики. Под ред. проф. В.И.Кулешова. - МГУ, 1981 (Вып. 3). - С.61-76.

Культурология. ХХ век. Словарь. - Спб., 1997. - 630 с.

Купреянова Е.Н. Авторская "идея" и художественная структура "общественной комедии" Н.В.Гоголя "Ревизор" // Русская литература. - Л., 1979. - №4. - С. 3-16.

Лотман Ю.М. Избранные статьи. - Т.1 (Статьи по семиотике и типологии культуры). - Таллинн, 1992. - 479 с.

Манн Ю. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. - М., 1996. - 474 с.

Муренина Е.К. К вопросу о современной рецепции Н.В.Гоголя // Русская литература. - М., 1998. - №4. - С.212-221.

Н.В.Гоголь в современном зарубежном литературоведении. - Л. 1982 (неопублик., служ. экземпляр ИМЛИ). - 296 с.

Набоков В.В. Николай Гоголь // Лекции по русской литературе: Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. - М., 1996. - С. 31-134.

Паламарчук П.Г. "Ключ" к Гоголю // Паламарчук П. Козацкие могилы. - М., 1990. - С.336-422.

Рормозер Г. К вопросу о будущем России // Россия и Германия: Опыт философского диалога. - М., 1993. - С. 5-29.

Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США). Концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник. -М., 1996. - 317 с.

Современные зарубежные исследования творчества Н.В.Гоголя. - Москва, 1984 (ИНИОН). - 154 с.

Сохряков Ю.И. Н.В.Гоголь и современная реалистическая литература Запада // Гоголь и современность. - Киев, 1983. - С.91-97.

Тенденции в литературоведении стран Западной Европы и Америки. - М., 1981. - 175 с.

Хализев В.Е. Теория литературы. - М., 1999. - 398 с.

Чижевский Д.И. Неизвестный Гоголь // Н.В.Гоголь. Материалы и исследования. - М., 1995. - С.199-229.

Шлаин М.И. Противоречия в посылках и выводах (Ученые ФРГ о творчестве Гоголя) // Русская литература в оценке современной зарубежной критики. - М., 1973. - С.57-84.



Литература на немецком языке:



Amberg L. Kirche, Liturgie und Frommigkeit im Schaffen von N.V.Gogol?. - Bern, 1986. - 260 S.

Baumann W. Plotzliche Momente in Gogol‘s „Portret“ // Georg Mayer zum 60.Geburtstag.-Munchen, 1991.- S.121-131.

Bock I. Die Analyse der Handlungsstrukturen von Erzahlwerken am Beispiel von N.V.Gogol`s „Die Nase“ und „Der Mantel“. - Munchen, 1982. - 168 S.

Bogdal K.-M. (Hrsg.). Neue Literaturtheorien. Eine Einfuhrung. - Wiesbaden, 1997. - 288 S.

Braun M. N.-W.Gogol:Eine literarische Biographie. - Munchen, 1973. - 244 S.

Busch U. Gogol's "Mantel" - Eine verkehrte Erzahlung. Schriftsteller, Autor, Erzahler in intra- und intertextueller Beziehung // Dialog der Texte. Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 11. - Wien, 1983. - S.189-203.

Cizevskij D. Gogol's "Ja" und "Nein"//Archiv f.d.Studium der neueren Sprachen und Literaturen. - Braunschweig, 1978. - S.347-355.

Cizevskij D. Zu den Ukrainismen Gogol's// Opuscula Slavica et lilinguistica. Festschrift fur Alexander Isatschenko. - Klagenfurt, 1976. - S.401-405.

Dietsch V. Der Anfang von „Sorotschinskaja jarmarka“ // Archiv f.d. Studium der neueren Sprachen und Literaturen. - Bd.213. - Braunschweig, 1976, 1 Halbjahresband. - S.74-94.

Drubek-Meyer N. Gogol's Psychologik in den "Вечера на хуторе близ Диканьки"// Wiener Slawistischer Almanach (Sonderband 31). - Wien, 1992 (Psychopoetik. Beitrage zur Tagung "Psychologie und Literatur", Munchen,1991). - S.61-99.

Drubek-Meyer N., Meyer H. Gogol medial:skaz(ki) und zapiski //Wiener Slawistischer Almanach 39 (1997). - S.107-154.

Ebert Chr. Zur Gogol‘ Rezeption in der russischen Literatur der Jahrhundertwende //Zeitschrift fur Slawistik. - 1977. - N.6. - S.809-817.

Eimermacher K. Zeichenbildung und Zeichentransformation in N.Gogol‘s „Sorotschinskaja jarmarka“ // Literatursemiotik.2. - Tubingen, 1980. - S.179-202.

Gerigk H.-J. Die toten Seelen // Der russische Roman. - Dusseldorf, 1979. - S.86-110, 409-411.

Giesemann G. Homer-Reminiszenzen in den „Mertvye duschi“ von N.V.Gogol‘ // Ost und West. - Band 2. - Frankfurt a.M.,1977. - S.205-221.

Gobler F. Rez. zu: Amberg L. Kirche, Liturgie und Frommigkeit im Schaffen von N.V.Gogol // Welt der Slaven. - Jg.34 (1989). - №1. - S.194-196.

Gogol' N.V. // Kindlers Neues Literatur Lexikon (hrsg. Von W. Jens). - Munchen, 1989. - S.545-563.

Hansen-Love Aage A. "G0g0l'". Zur Poetik der Null und Leerstelle // Wiener Slawistischer Almanach 39 (1997). - S.183-303.

Hartmann G. Figurengestaltung und Erzahlperspektive in N.V.Gogol‘s „Peterburgskije povesti“. - Berlin,1975.

Heidegger M. Sein und Zeit. - 9 Aufl., Tubingen, 1960.

Holthusen J. Gogol' und die Grossstadt // Russland in Vers und Prosa. - Munchen, 1973. - 212 S.

Ingold F. Ph. N.W.Gogol'. Ein enziklopadischer Entwurf // Wiener Slawistischer Almanach. - 7, 1981. - S. 299-326.

Intertextualitat: Formen, Funktionen, anglist. Fallstudien (Hrsg. von Broich U., Pfister M.) - Tubingen, 1985. - XII, 373 S.

Iser W. Der Akt des Lesens: Theorie asthetischer Wirkung. - Munchen, 1976. - 357 S.

Jauss H.R. Literaturgeschichte als Provokation der Literaturwissenschaft - Konstanz, 1967. - 72 S.

Kasack W. Gogol‘ und der Tod // Russian Literature. - Amsterdam,1979. - November (VII-VI). - S.625-664.

Kassner R. Geistige Welten. - West Berlin, 1958. - 189 S.

Kayser W. Das sprachliche Kunstwerk. Eine Einfuhrung in die Literaturwissenschaft. - Bern-Munchen, 1961. - 444 S.

Keil R.-D. Auf dem Wege zu einem neuen Gogol'-Bild // Zeitschrift fur slavische Philologie. - 1989. - Bd. IL/1. - S.173-189.

Keil R.-D. Doch noch Neues zu Gogol‘s „Mantel“? // Die Welt der Slaven. - Munchen, 1985. - Jg 30, 2. - S.66-71.

Keil R.-D. Gogol‘ (Rowohlts monographien). - Hamburg, 1985. - 158 S.

Keil R.-D. Gogol‘ im Spiegel seiner Bibelzitate // Festschrift fur Herbert Brauer. - 1986. - S.193-220.

Keil R.-D. Gogol‘s „Krovavyj bandurist“ - Versuch einer Deutung //Studien zur Literatur und Kultur in Osteuropa. - Koln, Wien, 1983. - S.69-79.

Keil R.-D. Gogol und Paulus // Die Welt der Slaven. - Munchen, 1986. - Jg.31, 1. - S.86-99.

Kirsten U. Das deutsche Gogolbild und seine Tradition im Widerstreit von Reaktion und Fortschritt (1890-1960). Diss. Philos.Fak.der Univ. Rostock. - Rostock, 1964.

Kirsten U. Zum Problem des „mittleren Helden“ in den Petersburger Novellen von Gogol‘ // Wissenschaftliche Zeitschrift der Universitat Rostock. - 1972. - N.4. - S.393-399.

Koschmal W. Gogol‘s „Portret“ als Legende von der Teufelsikone // Wiener Slawist. Almanach. --Bd.14/1984. - S. 207-218.

Koschmal W. Modell oder Wirklichkeit? Die Entgrenzung der Objektwelt in Gogol‘s „Mertvye duschi“ // Russian Literature. - Amsterdam, 1982. - XI-IV, N.4. - p.333-360.

Koschmal W. Theater und Liturgie beim spaten Gogol// Studia Slavica Hungarica 35/3-4, 1989. - S.335-348.

Krziwon A. Das Komische in Gogol‘s Erzahlungen. - Frankfurt a.M., Berlin, New Jork, Paris, Wien, 1994.

Langer G. Das Wertsystem in Gogol‘s Erzahlung „Straschnaja mest‘“ // Die Welt der Slaven. - Munchen, 1990. - N.2. - S.334-360.

Langer G. Schone Synthese oder diabolische Mischung? Zum Problem des Schonen in Gogol's Fruhwerk // Zeitschrift fur slawische Philologie. - Band LI. - Heidelberg, 1991. - S.143-173.

Larsson A. Gogol‘ und das Problem der Menschlichen Identitat. Die „Petersburger Erzahlungen“ und der „Revisor“ als Beispiele fur ein grundlegendes Thema in den Werken von N.V.Gogol‘. - Munchen, 1992. - 222 S.

Lauer R. Die intrigenlose Komodie. Zur Motivstruktur von N.V.Gogol‘s „Revisor“ // Gattungsinnovation und Motivstruktur(2). - Gottingen, 1992. - S. 55-96.

Lehmann Jorg. Gogols "Poslye dusi". - Wiener Slawistischer Almanach 39 (1997). - S.57-83.

Lehmann Jurgen. Bekenntnis als Handlung. Zur kommunikativen Struktur der "Avtorskaja ispoved" Nikolaj V.Gogol's// Festschrift fur W.Lettenbauer zum 75.Geburtstag. - Freiburg, 1982. - S.95-108.

Lilienfeld F. Gogol als Verfasser der „Betrachtungen uber die Gottliche Liturgie“ // Wegzeichen. - (Festgabe zum 60.Geburtstag von Prof. Biedermann). - Wurzburg, 1971. - S.377-404.

Moser M. Bemerkungen zu Gogol‘s skaz im „Шинель “ // Wiener Slavistisches Jahrbuch. - Wien, 1994. - Bd.40. - S.63-73.

Olof Klaus Detlef. Fragment und Zyklus bei N.V.Gogol'. Иван Федорович Шпонька и его тетушка"//Opuscula Slavica et linguistica. Festschrift fur Alexander Isatschenko. - Klagenfurt, 1976. - S.281-286.

Onasch K. Rez. zu: Amberg L. Kirche, Liturgie und Frommigkeit im Schaffen von N.V.Gogol // Zeitschrift fur Slawistik 34 (1989). - №1. - S.154-155.

Reissner E. N.V.Gogol‘ und die naturliche Schule // Reissner E. Deutschland und die russische Literatur: 1800-1848. - Berlin, 1970. - 403 S.

Schahadat Sch. Russland - Reich der falschen Zeichen. Die Luge, das Wort und die Macht bei Gogol', Suchovo-Kobylin, Erdmann und Mejerchol'd//"Mein Russland". Wiener Slawistischer Almanach (Sonderband 44). - Munchen, 1991. - S.95-150.

Schamschula Walter. Zwei Studien zu Gogol's "Mantel"// Die Welt der Slaven. - Jg.XXXV. - Munchen, 1990. - S.116-146.

Schmid H. "Der magische Fenstersprung". Zum Verhaltnis von Tradition und Innovation in Gogols "Женитьба"// Slavistische Beitrage (Bd.270). Drama und Theater. Theorie-Methode-Geschichte. - Munchen, 1991. - S.539-571.

Scholz F. Homerische Vergleiche bei N.V.Gogol‘ und L.N.Tolstoj // Slavistische Studien zum XI Internationalen Slavistenkongre? in Kiev. - Koln, Wien, 1983. - S.495-515.

Schreier H. Gogol's religioses Weltbild und sein literarisches Werk. Zur Antagonie zwischen Kunst und Tendenz. - Munchen, 1977. - 123 S.

Seidel-Dreffke B. Die Haupttendenzen der internationalen Gogol'-Forschung in der zweiten Halfte des 20. Jh. - Frankfurt am Main, 1992. - 255 S.

Seidel-Dreffke B. Eine neue historisch-kritische Gesamtausgabe der Werke und Briefe N.V.Gogol‘s // Zeitschrift fur Slawistik. - B., 1990. - Bd.35, H.2. - S.264-265.

Seidel-Dreffke B. Uberlegungen zur Interpretation von Gogol‘s „Nevskij prospekt“ // Wiener Slavistisches Jahrbuch. - Wien, 1992. - Bd. 38. - S.267-278.

Stolze H. Die franzosische Gogolrezeption. - Koln, Wien, 1974. - 201S.

Suchanek L. Das dramatische Werk-Wertung und Kommentar des Autors (N.Gogol' :"Revizor"-Der Revizor) // Slavistische Beitrage (Bd.270). Drama und Theater. Theorie - Methode - Geschichte. - Munchen, 1991. - S.362-381.

Thiergen P. Gogol‘s „Mantel“ und die Bergpredigt // Festschrift fur Alfred Rammelmeyer. - Koln, Wien, 1988. - S.393-412.

Trost K. Zur Interpretation von N.V.Gogol's Novelle "Der Mantel" // Anzeiger fur Slavische Philologie, VII 1974 (Sonderdruck). - S.7-26.

Zelinsky B. Gogol‘s „Revizor“ - Eine Tragodie? // Zeitschrift fur Slavische Philologie. - 1971. - N.36. - S.20.

Zelinsky B. Nikolaj Gogol‘ - Der Mantel // Die russische Novelle. - Dusseldorf, 1982. - S.54-62, 295-300.

Zelinsky B. Russische Romantik. - Koln, 1975. - 522 S.

Наверх!

Назад в библиотеку